почти сразу уперся в распростертую фигуру. Морокин лежал в воде. От нижней части его тела по воде тянулся розовый шлейф.
Напарник был жив, но тяжело ранен, Рябцев это понял сразу, с первого взгляда, как только приблизился. Из обрубка ноги, развороченной в колене, хлестала в воду алая струйка. Оторванной части не было ни на земле, ни в воде.
Стараясь не смотреть на искалеченную ногу и задыхаясь от волнения, Рябцев подхватил Морокина под мышки и выволок из воды. Придавив коленом обрубок, Рябцев распотрошил подсумок, вскрыл санитарный пакет и, пачкаясь в крови, попытался обмотать остаток конечности бинтом. Бинта оказалось недостаточно. Капитан сорвал с себя верхнюю одежду. Изношенное тряпье расползлось на куски. Поверх прилипшего бинта капитан кое-как соорудил лоскутную повязку. А затем, прежде чем оттащить не приходившего в сознание Морокина в спасительную гущу кустов, он подобрал с земли выпавший из подсумка шприц-тюбик с промедолом и вколол его раненому в бедро прямо через одежду.
Грохот от взрыва не могли не услышать. Рябцев ни на миг не отрывал взгляда от тропы.
Морокин издал стон. Рябцев наклонился над ним:
– Очнулся? Слышишь меня?
Морокин странновато поводил глазами.
– Больно… не очень, – членораздельно просипел он. – Так я и думал… Ты не обижайся.
– Потерпи. Укол тебе сделал. Сейчас подействует.
– На себе не утащишь…
Стараясь не слышать этой неумолимой правды, Рябцев обреченно смотрел туда же, на тропу, и судорожно соображал, что делать дальше.
– Спрячь меня и иди, – сказал Морокин. – Место запомни… А то не найдут…
– Разберемся. Ты, главное, силы береги. Терпи, – повторил капитан.
Морокин уставился в лес, а затем тихо и быстро заговорил:
– Испугался я… когда к ним попал… Жить хотелось… Сдохнуть боялся как собака… Сдох – закопали… Как-то пролетело всё. Грязь одна, дырища… Ну там, где жил, под Брянском. Загажено всё, мама рóдная! Народ бежит кто куда. А я… Не хочу я бежать… Не хочу, – повторил Морокин. – Ты за границей был?
– Побываешь еще, успеешь, – подбодрил Рябцев и устыдился своих слов: он слишком хорошо понимал меру этой правды.
– Вот и я тоже… Так не бывает, чтобы одна грязь да мразь… Не дали… эх, дурачье!
Морокин потерял сознание. Позднее, едва приходя в себя, он опять начинал бредить и всё время повторял одно и то же: «Гнать, держать, смотреть и видеть… дышать, слышать… дышать, слышать, ненавидеть… и обидеть, и вертеть, и зависеть, и терпеть…»
Время от времени раненый вплетал в свой бред еще что-то невнятное, адресованное капитану лично, как будто бы просил о чем-то, но Рябцев не понимал его и, сколько ни делал над собой усилий, так и не мог вспомнить, к какому из правил русского языка относится эта школьная тирада.
«Гнать, держать, смотреть и видеть… дышать, слышать, ненавидеть…