Нет, бальзам особый есть:
Самогонка, ваша честь!
Тяпнешь утречком глоток —
Забурлит в крови поток,
И уж солнце ярче светит.
Если бабка не заметит —
Повторить могу в обед!
Так и прóжил столько лет.
Не спешу ишо в землицу,
Раскудрúт тя, рукавицу!
Еросим: О-о, нужда те торопиться!
Не уйдёт от нас землица.
Боженьку хоть сколь проси,
Не возьмёт на небеси
Наши бренные тела.
Вот такие, дед, дела!
Это уж как там решат,
Так и путь нам завершат.
Сам Творец уткнёт перстом:
Кто, когда, за кем, потом.
Еросим устремил взор в небесную синь, потом оглядел подворье и крылечко Кульбача взглядом хозяина, не привыкшего к праздности.
Еросим: Та ступенька покосилась
И скрипит.
Кульбач: Дак износилась.
Я и сам давно скриплю.
Еросим: Ворочусь и укреплю.
Вздохнув, Кульбач продолжил свои привычные философские рассуждения на тему бренности земного существования.
Кульбач: Завтра лучше, чем вчера,
А сегодня – не пора.
Так сижу, считаю дни.
Их, вишь, только ворохни —
И посыплются обвалом!
Жил я долго, но и мало!
Вижу жизни скоротечность.
Впереди маячит вечность.
Скоро влёжку распрямлюсь,
Да и в ямку увалюсь.
Еросим: Все там будем! Не минует.
Смерть кончину знаменует.
И на ум не стоит брать,
Ведь не завтра помирать.
Кульбач: Эх, не знаешь наперёд
День, когда тя подберёт!
Напротив дома Кульбача через улицу стоял дом родителей Епрона – деда Минея и бабки Нилы, семейной четы лет шестидесяти от роду, которым по возрасту Кульбач годился бы в отцы, имея он своих детей, но для других посадцев соседи Кульбачей считались тоже стариками.
Бабка Нила Силовна, зачастую именуемая местными острословами и Силой Ниловной, и Нилой-Силой, и Силой Нила, все летние дни проводила, сидя на высоком крылечке и глядя на двор Кульбачей, так как другого обзора у неё перед глазами не было: с одной стороны высоким забором отгородился сосед, а с другой стороны начиналась околица, ибо дом Минея, как и Кульбача, стояли крайними при въезде в Посад. Но Силовне скучать не приходилось: у Кульбачей во дворе частенько случались разные презабавные заварушки.
Сейчас, глядя на мирно беседующих Кульбача и Еросима, Силовна жалела об одном, что с возрастом видеть вдаль она стала даже гораздо лучше, а слышать – куда, как хуже.
Силовна: Заморочил дед Ероську.
Тот, гляди, аж морщит моську!
Сам не рад, да не пошлёшь!
Вот и слушает скулёж.
На гончарню-то купился —
Дак навеки прилепился!
Дед Миней или Миньша тоже был по-своему философом и отвечал на замечания супруги всегда заковыристо и туманно, зачастую с одному ему понятным намёком и подтекстом.
Миньша: Что ж поделать?