пропеть ему реквием.
Кожа, созданная для ран. Его собственный текст – и последнее, что он услышит перед тем, как боль наконец исчезнет.
Вторая строфа такая же, как первая, и я то реву, то шепчу благую весть. Нельзя, чтобы что-то было понято неверно, я хочу показать разные слои чувств.
Ненависть – это закон. На ненависти стоит воля. Ненависть – это воля.
Меланхолия есть милость, это счастье быть печальным. Меланхолия есть мятеж и отчуждение, и черная меланхолия – это глубокое удовольствие от желания умереть. Попросить мир убраться к чёрту.
Юноша по имени Давид понял все это.
Я записал песню с первого раза. Это необычно, но если такое случается, значит – текст хорош, я верю словам.
Я заканчиваю копировать звуковые дорожки и накладываю их поверх оригинальной, но с едва заметным сдвигом. Этого достаточно. Окончательный мастеринг не нужен.
Кассеты – магнитные носители смерти. Сообщения о смерти.
И еще очень важна упаковка.
Для рисунка на вкладыше я беру черную перьевую ручку. Кричащая рожица, которую я изобразил уже раз семь или восемь; эффект разительный, размытые черно-белые контрасты.
Я кладу готовую кассету в конверт и приклеиваю марку, которую Давид Литманен из Блакеберга вложил в конверт, посылая мне свое пожелание.
Откладываю этот конверт в сторону, открываю другой аудиофайл.
Я закончил эту вещь на прошлой неделе и считаю ее своим magnum opus.
Единственное указание, которое я получил, – это что музыка должна длиться двенадцать минут двадцать семь секунд и звучать в момент убийства того, кого любишь.
Хуртиг
Квартал Крунуберг
То, что поначалу было адским ревом, перешло в оглушительную какофонию.
Стоящие стеной звуки рок-гитары и настолько точный ритм барабанов, что Хуртиг понял – это компьютер, а не ударник из плоти и крови. Никто не в состоянии так выдерживать ритм, это ясно даже такому, как я, кому медведь на ухо наступил, подумал он, с возрастающим восхищением слушая поразительную смесь гудящей музыки Судного дня и элегической поэзии.
«Я вслепую кружу в этой комнате полутемной, мои пальцы касаются острых обломков скалы».
Хуртиг вспомнил, как подростком сидел в своей мальчишечьей комнате в Квиккъёке, уносясь мечтами далеко-далеко. Тосковал по месту, где было бы еще что-нибудь, кроме глуши и холода, и где жизнь не вращалась бы вокруг охоты, рыбалки и снежных скутеров.
«Мои руки, простертые к небу, изранены о лохмотья замерзшие облаков».
Музыка прекратилась так же внезапно, как началась, остался только белый шум и тихий гул голосов в коридоре за дверью кабинета. Согласно цифровым часам на магнитофоне, запись длилась девять минут и двадцать две секунды, включая вступление-шум.
Мысли о детстве в Норрланде напомнили Хуртигу о настоящем. Надо позвонить Исааку, узнать, добрался ли он до Берлина. Исаак, как обычно, уехал поездом, поскольку боялся летать самолетом, и после