бы приобрести новых покупателей, а желая снизить расходы, они смешивали наркотик с чем попало. В ход шло все, от сахара и хинина до опасных для жизни сердечных препаратов.
Симон отпер верхний ящик комода. В ящике лежали четыре пакета с деньгами; он открыл один и выдал Эйстейну две купюры по пятьсот крон.
– Чёрт, ну и бабок у тебя!
Отец Симона платил ему за отсутствие десять тысяч в месяц, и этого хватало на квартиру и еду. Единственным требованием отца было не появляться дома, а это не бог знает какая жертва для Симона. Скорее – освобождение.
Эйстейн забрал деньги; они с Симоном договорились увидеться позже.
Когда Эйстейн скрылся, Симон прошел в кухню. На полу в разной стадии пробуждения полудремали трое каких-то парней. Симон пнул одного в спину:
– Проваливай к чёрту.
В отсутствие Эйстейна альфа-самец – он, Симон, даже если он тощий, как спичка.
Молодой человек перекатился на спину и потянулся.
– Сорри… – Потом он улыбнулся. – Как же классно вчера было, а! Голод такой крутой…
– У него бывали выступления и получше, – фыркнул Симон.
Парень сел и потер глаза.
– У него? Голод с тем же успехом может оказаться девчонкой. Его ведь никто никогда не видел?
– Понятия не имею, кто он. Да какая разница. Буди своих наркуш и выметайтесь.
Парень зевнул, показав сухой желто-коричневый язык.
– Ты здесь живешь?
Во взгляде Симона презрения и сочувствия было поровну.
– Нет, – ответил он. – Того, кто здесь живет, можешь считать мертвецом.
Хуртиг
Сибирь
Лет сто назад на переезд в северо-восточный район Васастана смотрели как на ссылку в места не столь отдаленные, так что и по сей день район этот носит прозвище Сибирь.
Йенс Хуртиг снимал двушку в пятьдесят семь квадратных метров, которая ощущалась как тесная и пустынная одновременно.
Он проснулся раньше сигнала радиочасов, но проснулся не отдохнувшим. Так обычно бывало в первый день после отпуска; Хуртиг еще повалялся в кровати, потом оделся и прошел в гостиную. Вчерашняя прогулка на Рунмарё все еще отзывалась в ногах.
Исаак спал на диване одетый, завернувшись в два одеяла. Наверное, прихватил с собой в Стокгольм холод из домика на шхерах. Когда они приехали туда, было четыре градуса, и за все проведенные там дни температура так и не переползла отметку в семнадцать градусов.
Хуртиг подумал о своих родителях, живущих в Квиккъёкке.
Для них семнадцать градусов дома в ноябре – роскошь. Мерзнут они по другой причине. Дочь, покончившая с собой, сделала их жизнь холодной, и неважно, что с тех пор прошло уже пятнадцать лет.
На кухне Хуртиг включил кофеварку; когда она зафыркала, Хуртиг услышал, как зевает Исаак. Через минуту Исаак вошел с утренней газетой под мышкой.
Исаак сейчас искал новую квартиру – вот как получилось, что он ночевал на диване у Хуртига. В Стокгольме так сложно найти жилье, что