Старина стародавняя. Михаил Воронов

тань далеко раньше трех часов, то мне, стало быть, приходилось ждать, пожалуй, целый час. Я сел на скамейку и погрузился в созерцание водной стихии. И действительно, если говорить правду, так стихия эта достаточно живописна вблизи Ивановского, потому что выше его Нева суживается и течет как бы сдавленная крутыми высокими берегами, вырвавшись из которых широко и вольно, даже с некоторым шумом несется она мимо села, раскинувшегося направо, и какой-то чухонской деревушки, чуть виднеющейся вдали, налево.

      День был хоть куда! Солнце, правда, палило по-летнему, но жар в значительной степени умерялся близостью воды, да еще в таких громадных размерах. Несколько рыбачьих лодок мерно качались на середине реки, на быстрине, поочередно ныряя то кормой, то носом; десяток-полтора резвых стрижей с писком пронеслись за грузной, неповоротливой вороной, уносившей в когтях какую-то жалкую добычу; мартышка кружила у берега, зорко сторожа какого-нибудь оплошавшего пескаря или какую-нибудь несчастную плотву…

      – Эй! ежова голова! – раздался вдруг около меня чей-то дребезжащий голос, старавшийся вскрикнуть во всю мочь.

      Я оглянулся и увидел старика, грозившего кулаком одному из рыбаков, стоявших на якоре на середине реки, старика до того ветхого, что энергические взмахи собственной руки едва не валили его с ног.

      – В город еду, ежова голова! – козлом задребезжал старик, широко раскрывая свой пустой рот, в котором зубов я не заметил ни одного.

      – Ладно! – был ответ с реки.

      Старик успокоился и с трудом опустился на скамейку возле меня. Я принялся его осматривать.

      Бедняк был страшно худ. Глубокие морщины по всем направлениям перерезывали его дряблое лицо, сплошь покрытое мелким седым мохом; желтые кудреватые мочки волос беспорядочно выбивались и ползли на глаза из-под старого разорванного, когда-то военного, картуза, обратившегося теперь во что-то совершенно неописуемое, солдатская шинель, вытертая и в заплатах, еле держалась на плечах старика, непосильных даже и для этой ноши.

      – Сколько вам лет, дедушка? – как-то невольно спросил я старика.

      Старый служака при таком вопросе быстро вскочил с места, так что от излишнего усердия чуть не полетел за борт пристани, в воду: ноги, как оказалось, плохо служили ему.

      – Запнулся, запнулся, – бодрясь, пробормотал он. – А то я крепок на ногах, ваше благородие, – обратился старик ко мне.

      – Сколько вам лет? – переспросил я.

      – А как вы думаете, ваше благородие? – уставился на меня старик.

      – Лет пятьдесят, – сказал я шутя.

      – Вот то-то же и есть, – радостно осклабился старина… – А ведь и другие как вы же говорят, ваше благородие. А почему? А потому, что я есть военный человек, – с гордостью заключил он.

      Тут старик наш приосанился и принял ту чертовскую позу, в какой живописцы старых времен изображали наших, да и всяких заморских генералов, то есть с головой, свернутой, свихнутой набок, на плечо, и с выпученными, точно у бешеного быка, глазами.

      – Вот я какой! – застучал себе в грудь старичина.