мирском я уже позаботилась, вам осталось только батюшку позвать. Отца Василия не зовите – тяжкий грех на нем… Не гоже в храме господнем к насилию призывать. Бог с ним, с Василием, отца Сергия попросите панихиду отслужить. Стар он уже, немощен, но и я не молодуха, так что подойдем друг дружке…
– Мама… – попыталась вставить слово Наталья.
– Не мешай, дочка.
– Но, как же так? При хорошем здоровье и ясной памяти…
– Наташа, – мама сделала ударение на имени снохи. – А ты бы хотела, чтобы я больной помирала?
– Но, мама…
– Девочки, будьте добры, оставьте меня с сыном.
Пани Ядвига закрыла глаза. Казалось, что она уснула. Впервые в жизни Богдан видел свою маму слабой.
– Устала я. Сил нету больше смотреть, что в мире творится… Будто все вместе с ума сошли. Богдан, возьми на столе письмо, после смерти моей прочитаешь, а сейчас уходи.
Вечером пани Ядвиги не стало. Панихида прошла тихо, без лишних слез и причитаний, сухо и сдержанно, как прежде жила усопшая.
После похорон Богдан позвонил Александру Израилевичу. Телефонную трубку подняли так быстро, словно звонка ожидали, сидя возле аппарата. Незнакомый мужской голос вопросительно произнес: "Здравствуйте, чем могу быть полезен?" Почти тут же из глубины комнаты послышался голос хозяина квартиры: "Бодя, кто там звонит?"
"Слава Богу, все в порядке. Племянник Нины Ивановны не даст в обиду своих родственников." Вместо ответа он молча положил трубку.
После поминального обеда Богдан открыл мамино письмо. Оно было написано четким почерком и содержало перечень обязательных требований ко всем домашним. Казалось, мама просто уехала на недельку-две, попросив поливать драцену и герань, кормить кота и не забывать о курочках.
Еще в конверте лежал ключ от шкатулки. Эту шкатулку, больше похожую на маленький чемодан, Богдан когда-то сам смастерил на уроке труда и подарил маме в день её рождения. С тех пор подарок занял почетное место возле швейной машинки, где стоял и по сей день.
Замок был совсем крохотный, почти миниатюрный, зато блестящий, не потемневший даже с годами. Он тихо щелкнул, открывая нутро шкатулки. Там царил невообразимый кавардак: катушки ниток вперемешку со шпульками и наборами иголок, ножницы, мелки, пуговицы, бусы, кусочки ткани, инструкции… Легче было назвать, чего там не было, чем было. Брови Натальи удивленно поползли вверх, ведь большей аккуратистки, чем её свекровь, она в жизни не встречала, и увиденное в её святая святых было сродни шоку.
Среди всего этого бардака лежал старый, пожелтевший конверт. Памятуя о письме, Богдан вынул содержимое: два сложенных листа бумаги разных времен, такую же давнюю фотографию и совсем свежую записку на вырванном из школьной тетради листе.
Читать начал с записки. "Дорогой сынок! Прости мне мои прегрешения перед тобою. Знаю, что рос без ласки, без любви, но что поделаешь, по-другому у меня не получалось…" У мамы был всегда предельно аккуратный, каллиграфический почерк, но сейчас буквы плясали, ложились в разных направлениях.