Впрочем, нет, ведь существует общественное мнение, существуют люди, пусть ни общество, ни люди в последнее время и не интересуются их семьей… но они же все равно существуют, и нельзя же поступать так, как поступает Отилия… Потому-то она, maman Отилия, и выходила всякий раз замуж… возможно, не стоило этого делать, возможно, так было бы лучше во многих отношениях, для многих людей… Но теперь уже все прошло, все, что было в прежней жизни! Все исчезло, словно никогда и не было… Но это правда было и, уходя, оставило множество следов, и все эти следы – лишь наводящие грусть призраки и тени… Да, сегодня она настроена на серьезный лад и на размышления, что вообще-то с ней бывало нечасто, потому что какой в них прок, в этих размышлениях? Если она когда-либо в своей жизни и пыталась думать, то у нее это никогда толком не получалось… А когда руководствовалась импульсами, то выходило еще хуже… Какой от этого прок – стремиться жить так или иначе, когда тебя ведет по жизни все равно нечто, что сильнее тебя, нечто, что таится в крови, текущей по твоим жилам?
Maman Отилия снова погрузилась в свой французский роман, потому что в комнату следом за Джеком вошел Стейн де Вейрт. Если бы кто-то смотрел на maman минуту назад и посмотрел бы сейчас, то заметил бы: как только вошел муж, maman разом постарела. Ее только что свежие щеки стали нервно подрагивать, у носа и рта обозначились складки. Маленький прямой носик вдруг заострился, на лбу проявились сердитые морщины. Пальцы, разрезавшие шпилькой для волос страницы книги, задрожали, так что страница порвалась. Спина выгнулась, словно у кошки, приготовившейся к обороне. Она ничего не сказала, только налила ему чая.
– Тубо! – отдала она команду собаке.
И радуясь, что пес подошел к ней, она нежно похлопала его по голове; фокстерьер, нервно гавкнув в последний раз, уютно улегся у ее ног, на подоле платья, и глубоко вздохнул. Стейн де Вейрт сидел напротив нее и пил чай. Было странно, что они муж и жена, потому что maman выглядела на свой возраст, а Стейн казался совсем молодым. Он был крупного телосложения, широкоплечий, не старше пятидесяти лет, с красивым, свежим, здоровым лицом человека, живущего за городом, в движениях и взгляде читалось спокойствие. Его молодая жизнь, на которой он в свое время поставил крест из-за чувства долга по отношению к женщине на много лет старше него, со временем окрасилась безразличием, нежеланием думать, на что он еще способен. Что испорчено, то испорчено; жизнь, однажды выброшенную на свалку, уже не вернешь. У него оставались свежий воздух, охота с собакой, рюмка спиртного, у него оставались друзья – с той поры, когда он служил офицером-кавалеристом. И еще у него был этот маленький дом и эта старая жена, которую он воспринимал как данность, потому что другого выхода не было. На первый взгляд он всегда поступал так, как она хотела, потому что она могла устроить сцену и была упряма, но его собственное тихое упрямство было сильнее. Лот – чудесный мальчик, немножко слабоват и странноват и женоподобен, зато отлично ладит с матерью; Стейн очень любил