подтачивал. Но в целом он работал очень медленно. Я же просто таскал шифер и подавал ему. Ещё я подавал ему гвозди и иногда нужный инструмент. Так и работали.
Михалыч периодически, видя мою усталость или неловкость, говорил какие-нибудь странные вещи, которые никакого смысла не имели, но хохотал я сильно. Заметив, что мне нравятся его прибаутки и что я смешлив, он иногда доводил меня просто до слёз.
– Женя, – сидя на крыше верхом и глядя, как я корячусь с листом шифера, говорил он. – А вас в унирситете немецкому языку учат?
– Учат, – из-под шифера говорил я. – Но я изучаю английский.
– Ну, ауфидерзейн, тогда! Айне кляйне поросёнок вдоль по штрассе пиздовал! – громко сообщал он.
Я чуть не падал от смеха, а он с удовольствием выпускал папиросный дым изо рта и носа.
Когда нужно было отрезать кусок шифера не совсем простой формы, Михалыч спускался вниз и пилил его на земле.
– Принеси, пожалуйста, во-о-н тот лист сюда, – говорил он мне, спустившись.
– Сейчас принесу, – отвечал я и тащился за шифером медленно, уже настроившись на михалычев ритм.
– Ой-ой! Не спеши так! Куда ты бежишь-то? Погода такая! Отдохни, всех денег не зарабо таешь! – бубнил он мне в спину и наверняка улыбался.
После того как я долго и медленно поднимал и ставил вертикально тяжёлый лист шифера, потом укладывал себе этот лист на спину и долго нёс его на указанное место, он бормотал: «Так, так его, молодец! Сюда, сюда. Клади его. Аккуратненько! Вот так!»
Я укладывал шифер на траву. Он внимательно рассматривал его и как он лежит. Потом отступал на полшага назад, как в представлении всех обычных людей делают художники, отступая от мольберта, чтобы лучше рассмотреть картину. Он явно любовался и самим шифером и, главное, тем, как я его положил. Потом он переводил взгляд на меня и заглядывал мне прямо в глаза.
– Талантливо! – восхищённо говорил он.
Я опять хохотал, а Михалыч только щурился.
Или как-то раз, когда он попросил подать ему гвозди, я сходил к ящику за гвоздями, поднялся к нему на крышу и протянул их ему, он взял гвозди у меня не сразу, а рассмотрел их в моей руке, потом бережно взял левой рукой.
– Спасибо! – с какой-то невероятной благодарностью сказал он, наклонился ко мне, пожал мне руку, которой я подавал гвозди. – Спасибо! – покачал головой. – Хорошие! Молодец! – и подмигнул мне.
Обедали мы в сельской столовой. Это было строение с магазином и столовой. Направо от входа – магазин, налево – столовая. В столовой сидели только мужики. Их было немного, и они, скорее всего, были какие-то водители, по всей видимости, не местные, в смысле, откуда-то из этого района, но не из самого села. Они молча ели суп, низко наклонившись над тарелками, после каждой ложки откусывали хлеб и жевали, рельефно двигая челюстями.
Некоторые поздоровались с Михалычем. Михалыч всем кивнул.
Еду брали и платили деньги в одном окне, которое вело на кухню. Окно было обито жестью,