Патер, будете карпом сидеть… досидитесь.
А что мне делать?
Я: Вы признаний ждете?
ОН: Невыносимые человечки! Гостеприимства. Это ваш дом или мой, что вы в углу, как сурок, зажались? Кто так гостей встречает?
Я: Гости, извините, не вламываются…
ОН: Так, давайте без эго… без вашего унтерменшства… что у вас в жизни вообще происходит кроме меня… ну и ваших евреев? Вы на коленях благодарить должны, что я такое оживление в вашу жизнь вношу, радоваться – что-то интересное происходит, а вы… вы как все недолюди – хомяком сидите. С мордочкой-камамбером.
Я: Интересный способ добиваться гостеприимства…
ОН: А что делать? Вам, дебилам, не пояснять, где вы дебилы, так только печи вами тогда и кормить. А печи тоже не железные. У них свой потолок. Всех не скормишь.
Я: А вы бы всех и скормили, без потолка-то…
ОН: Не знаю. А вы?
Тишина.
ОН: Эй, это я не риторически спрашиваю. Нагрянь сюда партизаны, сдали бы меня им? Или в ваш тайничок, на крошки упрятали?
Неправильно! Все неправильно!
Я: Зачем вы приходили в церковь?
ОН: Люблю. Церкви меня успокаивают. Дева Мария у вас замечательная. В некоторых соборах, я б прямо жил. Знаете, вероятно, из меня вышел бы неплохой священник, есть у меня даже ощущение, что я им был. В детстве я право не знал, кого предпочесть – Медузу Горгону из павильона или Деву Марию из фамильной часовни. Это было огромной дилеммой, пока до меня не дошло, что можно любить обеих. И что обе по сути – одно лицо. А я вам печеньки принес. Всякие разные. Марципановые. Шоколадные. Карамельные. Но марципановые – самое счастье, правда?
Я: Вы сладости любите?
ОН: Не знаю. Как говорила Мари, девка одна из Парижа, я люблю на них подрочить. Не подумайте, похотливый вы хомячок, не в прямом смысле. Я люблю, когда они стоят красиво, пахнут, когда их готовят и весь нижний этаж, как корж, пряностями пропитывается. Люблю, как накрывают. Историю люблю – откуда какая сладость. Вот про мясо мне знать как-то неинтересно. Я его не люблю, а вы?
Я: У меня нет таких интенсивных… реакций на еду.
ОН: Ужас. У вас даже такого нет. На что вы вообще тогда интенсивно реагируете?
Я: Вы пришли меня оскорблять?
ОН: Вы напрашиваетесь на оскорбления. Я так понял, хозяин дома сегодня я. Хорошо. Сидите.
И вышел из зала.
В зале остался запах духов,
очень много в них было кедра.
Кухня! Боже!
Так и есть, он стоял на кухне и рассматривал трех повешенных.
Я всегда их путал, Кэт, но сейчас очень четко вспомнил, кто есть кто.
Ханс – в черной униформе танкиста с головой зеркалом, согбенный, руками-крюками, ногами-усиками.
Франц – в серой униформе с дырой посередине, через которую вместо внутренностей видны шестеренки, голова – механизм.
Фриц – в коричневой униформе с головой-табуреткой, руками-сапогами и пивным брюшком.
У всех на попе – свастика.
Гиля, чистая душа, посадил свастику на попу, потому что это место было у всех. Так он мне объяснил. А то у Франца груди нет – шестеренки одни, у Ханса не руки, а крюки, на бедра свастику не повесишь – мала, залепил на попу.
ОН: Это что?
Я: Глина.
ОН: