нами дезу поставила нас в трудное положение. Не исключено, что Вудворт слегка пережал. Чтобы такого конфуза не повторялось, надо разъединить Войтюка с Вудвортом и свести его с человеком более осведомленным в государственных и военных делах. Ибо только он сумеет передавать кортезам нужную нам информацию по всем вопросам, а не только по проблемам специального ведомства. У нас есть такой?
– Даже два. Прежде всего вы, Гамов. А второй, смею надеяться, я.
– Правильно, два. В мое окружение Войтюку не войти. Значит, вы, Семипалов. Хочу перевести Войтюка к вам. Вам нужны свои консультанты по международным делам. Отличная возможность контакта!
Я помедлил, прежде чем задать следующий вопрос. Гамов знал, о чем я буду его спрашивать, – и волновался еще больше, чем я. В минуты большого волнения он съеживался и бледнел (а в припадках ярости, наоборот, наливался кровью).
– Хорошо, контакт. Но какого рода? В приятельской болтовне делиться с ним государственными секретами?
– Нереально. Если Войтюк и вообразит, что стал вашим приятелем, и даже поверит, что вы болтун, его хозяев в этом не убедить. Они изучили ваш характер.
– Тогда – измена, Гамов. Не настоящая – мнимая, так? Притвориться, что я враг всему, что у нас делается, враг вам, враг самому себе, враг своей родине? Я верно понял вашу мысль?
– И верно, и неверно. Враг мне – да. Но почему враг своей родине? Диктатор еще не вся страна, а только человек, захвативший в ней верховную власть. Вы играете роль моего соперника, человека, считающего, что сами вы куда бы лучше правили страной. И в дружеских разговорах с Войтюком критикуете мои действия, а попутно снабжаете его секретной информацией, которая должна дезориентировать кортезов.
– Не подойдет. Соперничество с диктатором еще не повод для измены стране. Договаривайте: вы хотите, чтобы у нашей вражды причины были более личные, чем политическое соперничество?
– Договариваю: именно так! Вы должны изобразить моего личного, моего интимного врага.
Если у Елены и были сомнения относительно ее роли в предполагаемой игре, то теперь они рассеялись. Она вспыхнула, глаза ее зло заблестели.
– Вы хотите сделать меня своей любовницей, Гамов, чтобы превратить моего мужа в своего личного врага?
Гамов редко улыбался и почти никогда не смеялся. Возбужденным, возмущенным, разгневанным, категоричным я видел его часто, но просто улыбающимся – почти не приходилось. А сейчас он улыбался, и улыбка эта мне не понравилась. Она была из тех, что называют искренними, такими улыбками стараются расположить к себе, скажу сильней – задурить и очаровать.
– Я хочу, чтобы вы сделали вид, что мы любовники. Ваш муж ревнив, он сам в этом признался. И об этой его черте, конечно, быстро узнают наши противники. Почему бы не сыграть на ревности вашего мужа – ради блага государства? Точнее, только на представлении о его ревности: мы вовсе не собираемся вызывать ее в действительности. Тогда в глазах противников