их положение в свете, и общество, в котором они вращаются, не возбуждает ее к постоянной деятельности».
Неужели же и мне придется когда-нибудь перечесть эти строки и понять, что они относятся ко мне, что и я погибла. Господи, Боже мой, неужели так и пройдет жизнь и я опущусь, погрязну, не сделав ничего. Я это пишу, и у меня слезы горло сдавливают, что же будет потом. Хоть бы был один человек, у кого спросить совета, но ведь нету, нету нигде. Все они – и мама, и Леля – скажут: от самой зависит и т. д. и т. д.
Это сказать легко, ой, как легко, но сделать трудно, когда не знаешь, что делать. Ведь у меня душа полна стремлений к делу, к добру, к принесению пользы, и я чувствую, что была бы в состоянии делать то, что надо, у меня есть силы. Но что делать? Что делать? Ведь мне больно, мне тяжело, я не знаю, куда идти. Неужели же я не найду исхода?
Здесь люди живут по существу, а там проделывают бесконечный ряд условностей.
Потапенко.
11 декабря. Прочла «На действительной службе» Потапенко.
Да, конечно, Кирилл – это высший идеал[67], и я бы думала, что недостижимый, если бы не прочла летом, как один, кончив университет по медицинскому факультету, сделался сельским священником. Служить бедным – не то ли это, о чем я мечтаю, и вижу, что, коли хочешь послужить «единому из малых сих»[68]…
Если что-либо хочешь сделать, живи одна, одна и одна. Семья – это одна пута, т. к. никогда одобрения быть не может ни в чем.
Любовь может дать счастье на год, а потом только остановка всему лучшему.
Семья делает общество и семейный быт, развивает общественность, но вместе с тем уничтожает благосостояние и нравственный подъем. Благосостояние в смысле служения ближнему.
1900
11 января. Вильно. Вот уж почти месяц, как я в Вильно, сколько новых лиц, новых разговоров, и какая разница в жизни. Но теперь я по всему вижу, что ни папа, ни мама совершенно не могут и не умеют вести городскую жизнь, светскую. Мне, к моему удивлению, эта жизнь понравилась, я быстро с ней освоилась, так же, как и с деревенским одиночеством. И только теперь я почувствовала, как мне хочется пожить весело, как все. Но это невозможно, и мне это больно. Лучше уж жить в деревне и думать, что я лишь оттого не пользуюсь всем тем, чем пользуются другие, а не видеть у себя под носом то, что взять нельзя. Почему я не могу жить и увлекаться, как все другие? Эх, лучше, право, на все махнуть рукой, тоска так тоска. По правде сказать, я от мамы ожидала большего в смысле светскости. Самой же составить себе жизнь веселую как-то не хватает энергии. Не к чему! Мне 20 лет, лучшие годы прошли, осталось каких-нибудь 3, самое большее 4 года молодости, и чем я их вспомяну, чем? Это интересно.
Что же, самые приятные годы – это 3 последних институтских года, годы полной свободы, независимости, беззаботности, дружбы, веселости и шалостей. Кроме этого приятных воспоминаний у меня нет. Да и эти воспоминания сильно боюсь, чтобы скоро не отравились разочарованием в подругах – письма