Андреевна с семьей, будете в начале августа? Ибо я не прежде, как в августе могу быть в Петербурге (оставив жену в Дерпте). Из Петербурга в Москву, из Москвы в Дерпт – вот мой маршрут. – Перечитываю письмо твое, и это второе чтение также меня живо трогает, как и первое. Особенно то, что ты говоришь о Павле…… Сохрани Бог тебе и ему эту домашнюю жизнь, эту любовь к занятиям; дипломатическая служба, я думаю, менее нарушит их, нежели жизнь Петербургская; особенно в Гаге будет ему приятно: там нет такой возни, как в других местах; с Мальтицом, тамошним министром, кажется, легко ужиться. Если действительно Павел попадет в Гагу, то пускай он о том уведомит меня в Остенду: чего доброго, может быть, найдется возможность и повидаться с ним…….. Когда поговорим с тобою о Иерусалиме? Жаль, жаль, до крови жаль, что ты, который во время оно был так жив на переписку, не сделал себе закона, будучи в Палестине, писать ко мне. Сколько-бы сохранилось в этих письмах такого, что уже пропало в воспоминании. Правда, часто прошедшее живее настоящего; но оно не имеет характера современности, которая и старым календарям дает прелесть романа. Ты не решишься привесть в порядок своих путевых записок по той же самой причине, по которой до сих пор еще не собрал и не привел в порядок своих стихотворений. Напрасно жалеешь, что не я, а ты ездил в Палестину: твои письма были-бы, конечно, гораздо привлекательнее и оригинальнее моих. Я-бы ничего так не желал, как видеть собрание твоих писем; у меня теперь хранятся все твои письма к Тургеневу, и я-бы уже давно сделал из них выбор, но глаза неймут твоих каракулек…….. Ты спрашиваешь, какая огромная работа у меня на руках? В то время, когда я об этом писал к Плетневу, я хотел заняться многими работами вдруг и думал, что все они могут быть кончены в те шесть месяцев, которые надлежало мне прожить на покое в Бадене. Не тут-то было. Нельзя командовать фрунтом работы, как фрунтом послушных дисциплине солдат. Я едва-ли успею окончить часть одной работы. Мне хотелось сделать вам сюприз и привести всю переведенную мной Илиаду. Притом я думал иметь время составить первоначальный учебный курс для моих детей, к которым я принялся в учители, – курс по особенной, мной изобретенной мнемоникологической методе; сверх того надеялся мало-помалу поправить сделанный мной для себя самого перевод Нового Завета и еще кое-что, о чем не говорю, понеже некогда входить в подробности….[4] Но из всех этих предприятий пошло в ход одно только педагогическое, которое надо спешить кончить, пока глаза, уши, руки и ноги кое-как служат. Илиады переведено полторы песни, и с нею бы я сладил легче, нежели с Одиссеею; ибо в ней более поэтического и высокого, которым гораздо удобнее владеть, чем простым и невдохновенным, которое упрямо лезет в прозаически-тривиальное. Я смиренно пожертвовал должностному, сухому труду трудом усладительным; но этот сухой труд имеет много привлекательного. Если Бог даст жизни, то выйдет из него нечто оригинальное и общеполезное. На цензуру я не гневаюсь; она действует, как велит ей натура её, наша-же цензура имеет две натуры – собственную и прививочную….
