не доберусь. В ушах стоял невнятный гомон толпы, звон разбитой витрины, шарканье ног, лязганье дверей трамваев, автобусов и электричек. И голоса, голоса… Перед глазами закрутилась пестрая толпа людей, прилавки магазинов. И, особенно остро, две картинки: мужчина на остановке, задыхающийся под дождем, и эта женщина, вывешенная из окна, как постиранная тряпка… Бывшие люди!..
Господи, ведь не так уж давно были они детьми. У них были папа и мама. Быть может, им повезло, и они застали в живых бабушку и дедушку. На маленьких людей смотрели чужие дяди и тети и думали про себя: вот они, дети – наше будущее… Прошли годы, и вот оно, будущее. Какой обман, какой чудовищный обман! Зачем детей мешать с будущим? Кому это пришло в голову? Я вскочил со скамьи в бешенстве от этой дикой несправедливости. Неужели и мои дети, когда вырастут, станут никому не нужными и вот так закончат свой век? – вопрошал я себя, и голос внутри ехидно усмехнулся: «Еще и хуже может быть…».
Мне никогда не было так страшно. Никогда!
Я стоял под серым бесконечным дождем посреди своего двора у подножия серого и плоского дома-утеса. В этом утесе была моя норка под номером 54, и там я мог спрятаться на время от этого кошмара. Нет, не спрячешься никуда, если уж знаешь это необъяснимое НЕЧТО, которое вселило в тебя страх, растерянность и боль.
Я стоял сейчас посреди мертвого мира, мертвец без зонта, под дождем. Вода с волос неприятно стекала за уши, и мне казалось, что это не вода, а кровь, как будто мне незаметно проломили голову. Но меня это не заботило. Мне уже давно ничего не надо: ни здоровья, ни денег. Ни-че-го. А сейчас – особенно. И эта нелепая прихоть с зонтом – была моя последняя глупость. Простите меня, о люди, ничего мне от вас не надо. Заберите себе все то, что положено мне – и зонт, и еду, и одежду. Можете забрать даже воздух, если вам так нравится им дышать. Мне он не нужен!
Нестерпимо болела голова. И за воротником уже было достаточно крови, вся спина в крови, и еще течет…
Ко мне подбежал мальчонка, в соплях, чумазый, в грязной курточке с капюшоном. Я узнал его – мы жили в одном подъезде.
– Дядя, – сказал он голосом уставшего, пожившего человека. – Там пьяный лежит. Убей его!
Я и сам был едва живой, вода с неба, капля за каплей терзала мой обнаженный мозг. Плохо соображая, я двинулся вслед за мальчиком к своему подъезду и увидел Безногого. Его квартира была на девятом этаже, а лифт доезжал только до восьмого. И целый этаж ему приходилось на руках волочить свое укороченное наполовину тело и впридачу к нему – самодельную тачку на четырех подшипниках-колесах.
Я сочувствовал Безногому и спросил однажды, когда мы встретились в лифте, почему он живет не на первом этаже, а на девятом, куда лифт не доходит.
– Так советская власть распорядилась, – ответил Безногий и злобно посмотрел на меня, будто я и был этой самой советской властью. Больше я с ним не разговаривал. Даже имени не знал его.
Безногий все лето сидел на лавочке под козырьком