воспитанной девушкой; в свое время какой-то богач вывез ее из Вест-Индии, а потом бросил и переехал в Голландию. В самом низу, в подвале, ютились тридцать ирландцев вместе со своим ослом.
Доходный дом – этот и двадцать других таких же – принадлежал хитрой и оборотистой ирландке. Половина денег обитателей прихода Святого Эгидия стекалась в красные руки миссис Фаррел. В комнатах постоянно царил полумрак. Как-то раз Мэри спросила, почему все окна залеплены коричневой бумагой, и Куколка объяснила, что «старая сука Фаррел жадится и не желает вставлять в них стекла, а что касается меня, так я лучше посижу в темноте, чем буду корчиться на сквозняке». Кроме того, добавила она, ночной воздух вреден, это всем известно.
– Так, значит, миссис Фаррел… это перед ней ты отвечаешь? – смущенно спросила Мэри.
– Ты хочешь сказать, не она ли моя мадам? – уточнила Куколка и презрительно улыбнулась. – Нет. Я плачу ей только за комнату. Я свободная птичка, вот так-то. Я ни перед кем не отвечаю.
Индианка Мерси Тофт – иногда она заглядывала в комнату, чтобы поздороваться с новой соседкой, – считала, что Куколка Хиггинс – чокнутая.
– Без сутенера и без мадам тяжело. Кто еще найдет тебе клиентов и вытащит из неприятностей?
Мэри кивнула, как будто что-то в этом понимала. Непослушные черные завитки выбивались из тугого пучка Мерси, и Мэри не могла оторвать от них взгляда.
– Как давно ты здесь? – спросила она.
– Полгода в Крысином замке и еще лет шесть здесь, в округе. Запомни, самые ловкие воры водятся тут, в Трущобах, – засмеялась Мерси. У нее были очень белые зубы. – Они у тебя и ноги стащат, если постоишь на месте подольше.
Но странным образом именно здесь Мэри начинала чувствовать себя как дома – в окружении людей, которых ее мать называла не иначе как сбродом или еще хуже – отбросами. Дни напролет она лежала на покрытом пятнами матрасе; лихорадка то отпускала ее, то начинала трепать снова. Поясница горела огнем. Но тем не менее она ощущала себя в безопасности – словно парила высоко-высоко над привычным миром с его злоключениями и волнениями.
Она слышала шаги Куколки на лестнице задолго до того, как отворялась дверь. Куколка могла заявиться в любое время дня или ночи. От нее исходил ее обычный странный запах – не то только что выловленной рыбы, не то свежих дрожжей, – а в карманах весело позвякивали шиллинги. Она валилась на тощий матрас и говорила:
– Пусть дьявол оседлает меня и поедет на мне верхом, если я не брошу это чертово ремесло!
Но, сколько Мэри ее ни расспрашивала, она так и не смогла выяснить, что было с Куколкой до того, как она начала «утюжить улицы» – так она это называла, – или что еще она хотела бы делать в жизни. Казалось, она занималась своим ремеслом всегда. Это была ее страна, ее стихия. По словам Куколки, все на свете – мужчины, женщины, даже дети – так или иначе продавали себя. Иногда, приложившись как следует к бутылке со своим любимым джином – она с нежностью звала его «голубая смерть», – Куколка клялась,