Простынешь.
Адмирал переступил порог. Он все еще надеялся увидеть то радостное, что так живо представлялось ему дорогой.
Мальчик поставил свечу на стол, и в покое заколебалась в углах темнота. Все было, как прежде: небеленые бревенчатые стены, неровный выбитый пол, в одном углу – киот, в другом – шкафчик с пустыми полками. В простенке висела картина, изображавшая Авраама в тот момент, когда тот готовился принести в жертву Богу своего сына. Толстый с розовыми щеками ангел удерживал его руку, вооруженную огромным ножом. На столе, покрытом холщовой скатертью, дымился горшок со щами, стояла плошка со студнем и оловянные тарелки. Трещал сверчок за огромной печью. Все было грязным, бедным и ветхим, и всюду лежала душная непробудная тишина.
Губы адмирала дрогнули от острой нестерпимой печали. Он бросил шубу на скамью и быстро подошел к Ивану.
– Дай посмотреть на тебя, я ведь оставил тебя недорослем.
– Ничего хорошего не увидишь, брат. Состарился, облысел.
Действительно, трудно было узнать в сорокалетнем рыхлом человеке прежнего кудрявого румяного Ванюшу. Только за ушами и на затылке сохранились пучки белокурых завитков. А все черты расплылись, огрубели, и в том, как он подбирал губы большого рта и пережевывал второпях недоеденный кусок, было выражение тревожной озабоченности.
– А ты гвардион совсем, – вздохнув, сказал Иван. – Видать, и здоровье крепкое.
– Ничего, не жалуюсь. А ты неужто прихварывать стал?
– Не до того, брат. Некогда. Верчусь, как кубарь. Садись, ужин вот…
Иван придвинул было старое кресло, набитое сеном, но, взглянув на белый мундир адмирала, стал поспешно вытирать полой халата сиденье и спинку.
– Я чаю, ты к тонким яствам привык. А у нас тут серо, так спроста все…
– Ну, какие там яства, голубчик! В плавании сухари да солонина.
– Конечно, служба, – тотчас подхватил Иван, но в улыбке его и во взгляде адмирал прочел недоверие. – Мы тоже больше на солонине сидим.
Он передал адмиралу студень и деревянную ложку, которую вытер собственными пальцами. Поминутно Иван Федорович вставал и подходил к двери звать ключницу. Женщина с испуганным лицом громко, словно деревяшками, стучала голыми пятками и все боялась как-нибудь задеть адмирала, чтоб не запачкать его мундира.
– Да посиди, – говорил Ушаков брату, – я же столько лет не видел тебя.
Иван садился, складывая на коленях руки, собранные в кулаки. Это была его старая привычка.
– А мы о тебе все знаем, – бормотал он. – О викториях твоих. Гордимся. Да и предводитель здешний меньше притеснять стал. Соседи говорят: «Ваш братец теперь вельможа. У государыни принят».
– Ну, где там вельможа! Такой же лапотный дворянин, как и был, – усмехнулся адмирал.
– Толкуй. Ты лучше расскажи, брат, как ты там среди двора… Как государыня была, очень ли милостива? – спросил Иван тоном тихого благоговения перед высоким обществом, о котором знал только понаслышке, и плотнее сомкнул колени.
Адмирал рассказал ему о