пятно копоти, из которого неистребимо, как в войну, торчали печные трубы; местами багровели тронутые пеплом уголья, да тянулись в белое небо неподвижные синеватые столбы дыма и пара.
Вот он и кончился, едва лишь начавшись, его ледяной крестовый поход[20]…
– Ладно, – сказал он и стал спускаться к пепелищу.
Он чувствовал, знал – потому что видел однажды подобное, – что впереди нет ни единого живого существа. И что здесь побывала не городская банда охотничков, которым надоело униженно выклянчивать по одной собольей шкурке и медвежью жёлчь[21] по пенициллиновому пузырьку, и они решили взять всё разом, – и не чекисты (или как они там нынче называются?), пронюхавшие-разведавшие, наконец, про существование неведомой и невидимой миру со времён Петра-Анчихриста[22] таинной деревеньки[23]; нет, это был след другой силы… потому что ни бандиты, ни чекисты при всей своей глубинной людоедской сущности не оставляют на жертвах следов громадных зубов и когтей, не откусывают детям головы, не выедают у коров и лошадей кишки и не размётывают, как взбесившийся слон, избы по брёвнышку…
Уже на исходе дня, вымотанный до смерти, перепачканный сажей и кровью, Николай Степанович забрался в единственную уцелевшую баньку на подворье братьев Филимоновых; банька эта стояла чуть в стороне, у чистого ручья, и потому уцелела, не замеченная. Николай Степанович присел у каменки, достал нож, поднял с пола холодное полено и стал не спеша щепать лучину. Он знал, что до весны ему отсюда не выбраться, что без ключаря ключ в развалинах (даже если он там и остался) найти невозможно, и что тот посторонний, который сюда придёт, – придёт с ясной и конкретной целью…
Карабин здесь не помощник.
Были у народа карабины, были и ружья…
Только сейчас он почувствовал холод. А ночью будет под пятьдесят. Или даже за пятьдесят.
Всё, что здесь осталось от людей, я похороню весной, подумал он. А потом вернусь в город и похороню своих. Если выживу.
А я, к сожалению, выживу…
Завтра пепел остынет, и придут волки. Вон, уже слышно вдали… Хорошо, что успел снести людей в лабаз[24].
Не знаю староверских молитв… да не обидятся, наверное, если от чистого сердца… Ведь не кормил же меня Прокопьич из отдельной посуды, как по их уставу древлеотеческому[25] положено.
Было так тихо, что еле слышное поскуливание за плотно притворённой дверью прозвучало для Николая Степановича архангельской трубой. А потом дверь приоткрылась, и в последнем сумеречном свете этого бесконечного дня возникло нечто белое.
– Ну, входи, – сказал Николай Степанович и с нервической усмешкой добавил: – Да побыстрей: холоду напустишь.
В ответ раздался совершенно невозможный звук: звонко подпрыгнули и упали в коробке спички.
Он молча протянул руку и взял коробок из пасти собаки.
– Греться, говоришь, будем? – спросил он.
Собака замахала хвостом, как сигнальщик флагом.