словно пытаясь понять, в чём именно она лжет или недоговаривает. Этот пытливый, неподвижный взгляд словно пронзал её насквозь, раздевал догола, и Бланка вдруг испугалась, впервые в жизни ощутив, что взгляд сына ей… неужели?.. да – почти неприятен. Её ладонь на его щеке дрогнула, но не сдвинулась, напротив, вжалась крепче.
– Луи, почему вы спросили?
– Я видел свет. Свет, излившийся с небес столпом. Очень белый. Он не залил ни меня, ни мессира Тибо, только графа Бретонского и его людей. И они схватились за лица… они ослепли.
Бланка медленно кивнула. Нечто подобное она и представляла себе – несмотря на то, что Луи, насколько она знала, никому не рассказывал, что именно случилось той ночью, слухи о божественном свете, поразившем преступников, поднявших руку на королевскую семью, уже успели добраться до самого Ватикана. Но пока не было доказательств, ход делу давать не стали – впрочем, де Рамболь недвусмысленно намекнул Бланке, что это один из вопросов, требующих разбирательства. Было ли это обещанием или угрозой, она пока что не знала.
И, отставив в сторону дела земные… что, во имя Девы Марии, произошло с её сыном?
– Господь оградил нас, – сказала она, сжимая руку Луи. – Я молилась в ту ночь, и вы молились, и брат доминиканец молился за нас. Чему тут удивляться?
Луи закусил нижнюю губу, на мгновение обнажив маленький белый клык. Зубы у него хорошие, ровные, крепкие, и оттого улыбка приятная и яркая – это тоже важно для короля, который хочет, чтобы его любило простонародье. Но клык, прихвативший бледную детскую губу, внезапно показался Бланке излишне заострённым, почти хищным.
– Вы думаете, матушка, это был свет Божий?
– Конечно. Что ж ещё это могло быть, если поражены им были только грешники?
– А мы с вами разве не грешны, матушка?
Бланка растерялась из-за серьезности тона, с которой он задал этот вопрос. Потом положила ладонь ему на темя.
– Вы исповедались перед коронацией, – напомнила она. – И Тибо тоже, насколько мне известно. А мы, все остальные, сидели в карете и не могли видеть…
– Вот именно, матушка! – воскликнул Луи с досадой и смятением, вскакивая на ноги. – Вот именно! Вы не видели! И мессир Тибо, и брат Жоффруа, и даже Моклерк со своими людьми – никто из них не видел этого света! Но разве Божественный свет не видят прежде прочих те, кого он поражает? Разве не видел его апостол Пётр на дороге в Дамаск? Как так может быть, чтобы одни увидали знамение, а другие не увидали?
Вот что его тревожит. Он чувствует, что здесь что-то не так. Что-то случилось с ним, с её мальчиком, что-то мучает его – нечто, чего Бланка не могла понять. А она малодушно посвятила себя мирским делам, земным заботам, решив, что причина его уныния – всего лишь скука и нехватка свежего воздуха.
Но, может быть, так оно и есть? Он ведь ещё дитя. А у детей богатое воображение.
– Луи, что в этом так растревожило вас? Ведь это был свет Божий, так или иначе…
– Вправду ли? – в отчаянии прошептал Луи – и отвернулся, пряча от матери опустошённое