звенели.
(Смысл последних стихов для меня также тайна).
Скитался он долго в восточных краях
И чудную славил природу;
Под радостным небом, в душистых лесах
Он пел угнетенных свободу.
Любовных страданий палящий певец,
Он высказал сердцу все тайны сердец,
Все буйных страстей упоенья;
То радугой блещет, то в мраке ночном
Сзывает он тени волшебным жезлом,
И грозно-прелестны виденья.
……………………………………….
…Песни……………
Но мрака с чела не согнали,
Уныло он смотрит на свет и людей;
Он бурно жизнь отжил весною своей;
Надеждам он верить страшится;
Дум тяжких, глубоких в нем видны черты;
Кипучая бездна огни и мечты,
Душа его с горем дружится.
……………………………………….
О нем и о жене его, то-есть, о ссоре с нею и о прежнем их согласии:
Так светлые воды красуясь текут
И ясность небес отражают;
Но, встретя вдруг камень, мутятся, ревут
……………………………………….
И шумно свой ток разделяют.
И снова он мчится по грозным волнам;
Он бросил магнит путеводный,
С убитой душой но лесам, по горам,
Скитаясь, как странник безродный.
Он смотрит, он внемлет, как вихри свистят,
Как молнии вьются, утесы трещат,
Как громы в горах умирают.
«О вихри, о громы, скажите вы мне:
«В какой же высокой, безвестной стране
«Душевные бури стихают?»
……………………………………….
……………………………………….
И слава воскресла, и вспыхнула месть,
Кровавое зарево рдеет.
Цари равнодушны, – он прежде царей
С мечами, с казною и с арфой своей
Летит довершать избавленье;
Он там, он поддержит в борьбе роковой
Великое дело великой душой –
Святое Эллады спасенье.
……………………………………….
Доволен ли? То-есть, моею рукою, если не стихами; но и в стихах есть жар и сила. Выписал бы несколько стихов и из «Звезды» Боратынского, но боюсь, чтобы письмо мое не перебило у моего соседа Греча. Вот одна строфа:
И с милой звездочки своей
Не сводим мы очес,
И провожаем мы ее
На небо и с небес.
Я просил его свести со второго стиха очеса и заменить их очами, но жаль прекрасных небес.
Я, верно, к концу августа буду в Москве и проживу, вероятно, до возвращения государя в Петербург, то-есть, до начала октября (государь возвратится к 22-му). Я бы желал поскитаться в окрестностях Московской губернии, например, в Нижегородской ярмарке, и побывать в деревне Карамзина.
«Урику» читал: c'est joli, mais c'est peu de chose. Кюхельбекера читал, и с досадою; утешил он меня только певинностью своего рассказа о разговоре его с Тиком о Новалисе. Он признался ему, что не понял Новалиса, а Тик добродушно отвечал ему: «А я понял». Довольно для Кюхельбекера, но зачем же признаваться