дураки, или бездейственные умники. Жуковский решительно отказывается от пера. Не понимаю, отчего обязанности его настоящего звания кажутся ему несовместными с литературными занятиями в круге возвышенном и на европейскую стать. Я на днях написал ему длинное письмо об этом и, по обыкновению своему, немного поругался. Уговариваю его, если он почитает, что при месте его, как в папской капелле, нужно непременно быть авторским кастрато, чтобы, по крайней мере, стал он главою какого-нибудь обширного литературного предприятия; например, завести фабрику переводов всех лучших иностранных творений, новых и старых, и издать их à l'usage du Залуский. Правда ли, что мысль хороша и совершенно по исполнению подлежит ведомству его? Как такое предприятие обогатило бы вдруг наш книжный неурожай! Сколько рук занялось бы с пользою! И никто, кроме Жуковского, не может осуществить ce rêve d'un homme de bien. Но я уверен, что он из предложения моего ничего не сделает. А правительство наше ныне подалось бы на такое предложение. Тут есть что-то Петровское.
Здесь Шимановска, и альбом её, исписанный руками Benjamin Constant, Humboldt, Томаса Мура, Гёте, – пуще прежнего растравил тоску мою по чужбине. Я – европейское растение: мне в Азии смертельно. В Азии и лучше меня живут – не спорю, да я жить не могу: черви меня заедают.
18-го. Москва.
Возвратившись в Москву, нашел я от жены успокоительное письмо о детях. Скажи Толстому, что я только на днях получил письмо его от 31-го августа и, в роде предварительного, письмо от Геро, совсем не геройское. Мало уповаю на следующее и пуще прежнего желаю, чтобы Толстой, под твоим руководством, а не Геро, был корреспондентом «Телеграфа». Геро отказать решительно не нужно: пускай и напишет он одно письмо, за которое заплатят ему; но он, по видимому, ленив и неаккуратен, следовательно сам собою отстанет и избавит нас от неприятности сказать человеку: «Поди вон!» Сделай одолжение, негосьируй это дело с Толстым и уговори его получат деньги за труды, тем более, что тут предстоят ему и расходи на покупку книг, подписку на журналы и прочее. Более всего нужны нам факты, выписки из новых книг; более материальности, чем рассуждений. Толстой, кажется, из патриотизма вдается в какой-то антигаллицизм, неуместный и не в пору. Все это хорошо было прежде, а теперь отцвело. К тому же, ругая французов, невольно задеваешь и дело образованности; тем более у нас, где не дают обнажить всю мысль наголо. Для избежания кривых толков, лучше не вдаваться в эту народную и политическую полемику. Впрочем, слог Толстого исправен; попроси у него разрешения на некоторые перемены в письмах его, смотря по обстоятельствам.
Я хлопочу о журнале, а между тем, вероятно, мое журналистическое и авторское поприще кончится с нынешним годом. Здесь дан нам в цензоры Аксаков, который воевал против меня под знаменами Каченовского, а ныне греется под театральными юбками Кокошкина, Загоскина и всей кулиспой сволочи, явно восстающей против меня и «Телеграфа». Если не заставят Аксакова образумиться, то положу перо: делать нечего. Lebour, с которым я послал «Телеграф» на имя Héreau,