к недавним друзьям, одиночество, страх смерти, постоянная тоска. Психическое состояние Гроссмана в ту пору вряд ли соответствовало норме. Уместна другая характеристика – депрессия.
Режим одиночества
От депрессии отвлекали только дела университетские. Благо и свободного времени практически не было.
Переутомление тоже важную роль играло. 26 марта, перечислив успешно преодоленные зачеты и экзамены, рассказывал отцу: «В остальных смыслах я “не живу”, человеческое сознание ограниченно и не может вместить сразу несколько вещей. Ничего не читаю, нигде не бываю, никого не видел. Зато как хорошо будет сдать последний зачет и покончить с учением».
Но «покончить с учением» в марте Гроссман не мог. Депрессию пытался игнорировать: «У нас уже 3 дня весна, смешное время, люди в эти дни балдеют, и те, которым абсолютно не на что надеяться, о чем-то мечтают, и те, которым следует плакать, почему-то улыбаются. Хорошее время, я больше всего люблю первые дни нашей весны, когда солнце греет едва-едва, и воздух какой-то надломленный, – хотя и холодный, но пахнет теплом. Ну а мне не нужно плакать и печалиться, поэтому мне в эти дни очень хорошо. Я люблю природу, ей-богу».
Он строил планы на лето. После завершения курса полагалось не менее двух месяцев работать на предприятии либо в лаборатории, потому и обратился за помощью: «Ты знаешь, батько, мне бы очень улыбалось взять практику на Донбассе, уж больно мне надоела Москва».
Разумеется, не столица «надоела», а необходимость отыскивать приемлемое в аспекте цены жилье, да еще и тратить ежедневно не менее двух часов на дорогу к университету и обратно. Семейные обстоятельства тоже приходилось учитывать. О чем и сообщал: «Но, с другой стороны, я теперь пытаюсь устроить Гале практику в Москве, если это удастся, то мне придется тоже остаться здесь, если же нет, то не будет смысла сидеть в Москве. Как ты думаешь, у вас нельзя было б в этом случае устроиться – хотя бы в вашем институте? Я бы лазил в шахты вместо всех вас».
Науку он призванием своим давно не считал, и все же порой увлекался задачами научными. 6 апреля рассказывал: «Единственное спасение то, что предмет очень интересный, и я читаю и плаваю в формулах с большим удовольствием. Это не техническая химия, где все приходилось брать зубрежкой. Любопытно, что за этим чтением и разбором формул не замечаешь, как бежит время. Сел утром, кажется, что прошло 2 часа, глядишь, уже 5 вечера».
От депрессии не избавился. Но отца успокаивал: «Могу сказать, что психически последнее время я чувствую себя хорошо, и что мое всегдашнее скверное настроение из всегдашнего сделалось довольно редким».
Идея летней работы в отцовском институте вскоре утратила актуальность. Жена сообщила, что на практику ее отправят именно в Москву. Казалось бы, все складывалось удачно, однако родственников по-прежнему тревожило гроссмановское «тяжелое настроение», точнее, обусловленное психически его отношение к университетским делам. И – неожиданно обнаружившееся пристрастие