он потом сам все разгребет, решит, выкрутится, он же так хорошо умеет выкручиваться, пусть опять спасает ее, пусть будет рядом, пусть так будет всегда-всегда, навеки, и ничего не меняется, потому что, когда что-то меняется, она уже знала, это всегда к худшему.
Прохладный воздух вдруг окружил ее, защекотал скопившееся внутри тепло. И она почувствовала, как он усаживает ее в одно из кресел, установленных на балконе, чтобы гостям, пожилым и нездоровым, а, может быть, просто слишком важным, чтобы стоять, было комфортнее наблюдать за тем, как великий человек развеется дымом в весеннем воздухе. Ада сползла ниже, подальше от любопытных глаз, запрокинула голову, беспокойно заулыбалась, глядя на тревожное лицо Арфова и испытывая в этот момент к нему такое чувство благодарности, что и слов не могла найти. Вот такой он и должен быть, вечно-вечно, беспокоящийся о ней. Ей все-таки удалось вынудить его взять за нее ответственность, в очередной раз, и от этого внутри стало так хорошо, спокойно.
– Посидишь тут? Буянить не будешь? Мне долго нельзя задерживаться, ну зачем нам опять слухи о нашем романе, правда?
Покачала головой, вытянув ноги и скинув туфли. Нет, никуда она его не отпустит, никому не отдаст.
– Я буду хорошо себя вести, – запела детским голосом, наплевать, что ей уже за тридцать, что за спиной столько всего страшного, что можно сойти с ума, что остались там, в зале, торжественные речи и завистливые лица. Протянула руку. – Не уходи только, я одна… боюсь.
Но в стеклянной двери уже мелькнуло холеное тело его жены, уже яростный взгляд скользнул по ним, и Арфов отпрянул, оглянувшись, беспомощно. Смешно, как сильно умный мужчина может зависеть от своей ревнивой жены, смешно и обидно.
– Ада, послушай меня, я скоро вернусь, хорошо?
Он исчез как-то, она даже не поняла, как это произошло, и когда заметила, что сидит совсем одна, бессмысленно глядя в пространство, разозлилась, изогнулась кошкой, швырнула одну из туфель куда-то в сторону двери, куда он ушел, конечно, не попала, и снова откинулась на спинку кресла, ощущая, как тепло внутри пульсирует, заставляя сдвинутый мир кружиться перед глазами. Бросил ее, ушел, как уходили все, как ушел Давид, как ушел Вельд, как ушел когда-то ее отец, как спрятался в скорлупу желторотый Дима, как когда-то Майя и ее собственная мать отвернулись в отвращении, прошли мимо, не волнуясь о том, что она тут одна, посреди огромного страшного города, подсвеченного кое-где белыми фонарями, бросавшими странные отблески на серо-стальные дома. Одна посреди Вселенной, никому не нужная и всеми забытая. Там, внутри, в зале остался ее образ, воспоминание о ней, слухи о ней, но сама она была тут, закутанная, как она вдруг заметила, в свою черную псевдо-меховую накидку, Арфов умел о ней заботиться, но он же ушел, предал ее, оставил одну, и так поступают всегда, наслаждаются ее игрой, ее образом, но сама она, кому и когда нужна была она сама, в тридцать пять уже считающаяся стареющей актриса в мире, где так ценится молодое мясо, упругая, свежая плоть, в мире, где каждый