погибших двое. Не спустились валькирии. Видно,
доблести было мало. Я, глаза закрывая, видел двери
святой Вальгаллы. Он, впервые крича, бил о землю
рукой ослабшей, не держащей меча, и от этого было
страшно. Не спустился за нами никто. Где же шаг
валькирий? Где же боги его, на кого мы всегда
молились?
Я сажусь рядом с ним, он молчит, и немая жалость —
это все, что досталось нам с ним, что ему досталось от
меня, не богов его старых, закрывших наверх
ступени, словно долгая жизнь миг последнего
преступленья не омыла отвагой, не скрасила грех
последний.
Он Вальгалле своей до конца оставался верным. Он к
Вальгалле своей путь рубил топором и гневом.
И Вальгалла манила своим бесконечным небом…
В недвижимости этой мы смотрим в него, но тщетно.
И врагов, и свои тела стали щепоткой пепла сотни
весен назад, но молчат небеса стальные вечной
серостью фьордов.
Просили мы как, молили!..
О твоей златостенной и вечной, святой Вальгалле
нам солгали, мой друг,
нам с тобой так жестоко лгали.
Гефсиманский сад
Ты – олива восьмая, растущая в том саду,
Где гробница Ее, пустующая столетья.
Я пришел к тебе помолиться, прижавшись лбом,
Но ушел, как Фома, что, явившись, увы, не встретил
Ту, к которой пришел – только гроб, только белый гроб,
Равнодушно-холодный под взглядом, таким же ставшим.
Ты роняешь на землю выцветшие листы,
Я себя опускаю рядом душой уставшей,
Чтобы вместе с тобой обернуться опять землей,
Чтобы цепью ладоней сомкнулся небесный купол
Гефсимании вечной, не прячущей тела той,
Что в ответ на молитвы протягивает нам руку,
Но слезы не утрет – очистительна сила слез.
Сколько плакалось ей, прежде чем даровались силы…
Я молчу, глядя в небо, и небо глядит в меня,
И касаются лба, словно пальцы, листы оливы.
«Расставания боль больше нежности, плача злее…»
Расставания боль больше нежности, плача злее,
Так пуст Рай оказался, когда исхитрился змей
Увести Еву в ад, и пусть дали сюжет иначе,
По пустынному Раю разносится скорбный плач.
И тебя разрывает криком, сшивает заново,
Было имя ее наградой, а стало раною —
Так кровит и болит немыслимо эта женщина,
И ладонь твоя ей, как линией, вся исчерчена.
Ты зовешь – ее? Господа? – сходит на стон проклятие,
Когда кожа твоя горит по ее объятиям,
Только нежность с ее шагами навеки сгинула.
А все ребра твои, Адам, целые до единого.
«Я выкладывалась дорогами, длинной тропкой по твой порог…»
Я выкладывалась дорогами, длинной тропкой по твой порог,
Я собакой к рукам ластилась и покорно была у ног,
Я