вмиг присмирела. Воззрилась на мать. Стояла, губы кусала.
Настасья повела подбородком к плечу.
– Сватается к тебе, видишь ли.
Наталья глаза в пол опустила. Внимательно половицу разглядывала.
Мишка ощущал, как время, уплотнившись и отяжелев, больно стучит ему по оглохшим ушам.
– Эхе-хе, птенцы. Что молчите? – вздохнула мать. – Никто из вас не готов. Наташка юна, да и ты цыпленок. Еще поднаберитесь жизни. Ума-разума наберитесь. Тогда и дом можно заводить. И детей. А кто вы теперя? Сами дети!
Сердито махнула рукой. Наталья вскинула на Мишку глаза. Он шагнул назад, будто босой ступней на угли наступил. Помолчал, еще потоптался медведем, ниже, еще ниже голову повесил, вот-вот шея переломится. И повернулся, и пошел прочь, не поклонился даже.
По двору шагал – Наталья догнала. По плечу легонько ребром ладони стукнула.
Он сначала останавливаться не хотел, смутился и разозлился. До калитки дошел, тогда обернулся. Наталья стояла поодаль. Не догоняла его. Он сам, вразвалку, подошел. Сапоги глубоко уходили в грязь, в колотый лед.
– И что?
– А ты что?
Враз засмеялись. «И верно, дети мы еще».
Мишка, будто бабочку ловил, нашел руку Натальи, крепко сжал. Она руку грубо выдернула.
– Больно!
– И мне больно.
– Ой, отчего?
– Влюбился я в тебя.
– Ой ли! Где это ты успел? Я на гулянки к Секлетее не хожу!
– Ты себя на селе не запрячешь.
Наталья дула на руку, как на обожженную.
– Охота была прятать!
– И от меня не укроешься. Точно тебе говорю.
– Ишь, храбрец. Среди овец!
У Мишки пересохли губы. Босые ноги Натальи плыли в грязи, две смуглых лодки.
– Я тебе… хочу…
– Ну, что?
– Ноги вымыть… в тазу… как Господь ученикам…
Наталья хохотнула. Ветер отдул ей вороную прядь и приклеил к губам.
– Ты не Христос, и я не твоя ученица!
– Будет время, всему научу.
– Нахал, ишь!
Но не расходились. Так и стояли у калитки.
Настасья глядела на них в окно. Мишка еле различал в косом квадрате немытого с зимы стекла: белые разводы, легкие цветные пятна, движенье, будто сосульки под солнцем с крыши капают, плачут. Ни глаз, ни волос, одно вспыхиванье. Наталья покосилась на окно, вздохнула.
– Иди уже, Минька. Тебе еще гулять треба!
– А тебе?
– А на мне хозяйство.
Опять ее руку поймал, и она не отняла.
– Вместе будем хозяйство ладить.
– Ой! Напугал! Да у тебя и своего-то дома нет! В отцовом живешь!
– Срублю. Недолго.
Теплая рука, теплое смуглое Натальино лицо рядом. Скулы широкие, глаза узкие.
Мишка лицо приблизил.
– Калмычка…
– Что мелешь. Русские мы. Еремины, по прозванью Балясины.
Мишка внезапно сделал шаг в сторону. Под стрехой стояла кадка, полная талой воды. Схватил кадку, легко приподнял – и опустил рядом с босыми