войны, потом участником первых православных и монархических съездов в Европе. Человек честолюбивый, солидно изучивший социальные науки и теории того времени, с громадным ораторским талантом, он имел все данные стать „лидером“; а так как все русские политические организации – кадеты, эсдеки, эсеры – рухнули под натиском марксистского нашествия, то и надо было найти нечто иное, создать что-то новое. Таким образом, Младоросская Партия оказалась единственной новой, то есть не дореволюционной партией, партией, родившейся в эмиграции и, нравилась она или нет – она до сих пор остается единственным политическим ответом зарубежья на большевистскую революцию»40.
«Программу свою, – продолжала „русская до мозга костей“ Н. А. Кривошеина, – младороссы тщательно изучали, а некоторые не столь шибко грамотные, просто зубрили ее наизусть. Понемногу у многих из них укоренилось твердое убеждение, что раз „глава“ так сказал или так написал – значит это правильно, больше и думать тут нечего. „Глава“ – это был Казем-Бек, и многие, когда он появлялся, вскакивали и громкими, деревянными голосами кричали: „Глава! Глава! “. Появились значки под номерами, бело-желто-черные цвета „штандарт“, твердо наметились возглавлявшие „очаги“ начальники. К 1935—36 гг. у Младороссов окончательно оформились внутренняя структура, иерархия и дисциплина. Итак – все тот же пресловутый „культ личности“ и столь нам теперь уже известное построение общества пирамидой, приводящей к „единому, все понимающему отцу“?.. И да, и нет: наверху стоял монарх, он-то и был отец всех, а никак не „глава“ партии»41.
«Я с большим интересом и азартом, – продолжала Кривошеина, – работала в женской секции, где под конец было более 40–50 участниц; главная наша тема была, конечно, новая женщина, ее облик, ее участие в будущем родной страны. Тогда все это дело мыслилось в плане чисто общественном и политическом, Собрания проходили живо, и это уводило нас всех от эмигрантской рутины… Доклады я готовила тщательно, хоть аудитория и была „своя“, – однако на каждый доклад набиралось человек 100–120, а после доклада задавали вопросы, и вот на них-то надо было сразу и не задумываясь ответить; особенно всех волновали вопросы террора, его возможных последствий и вообще допустимости террористических актов… Знали ли все мы тогда о том, что творилось в России – на Соловках, на пресловутых стройках, при коллективизации деревни, при разорении приходов и взрыве церквей? Казалось, должны были не только знать, но и громко кричать про это. Но мы шли своим путем»42.
В сущности, все объясняется чрезвычайно просто: репрессии шли там, а здесь можно было с сердечным жаром рассуждать о строительстве Новой России. Не следует забывать и о том, в «благословенное царское самодержавное время» в церквах стояли простолюдины да купечество: интеллигенции, чиновничества, одним словом «элиты», там особо не было видно. Кто не верит, пусть перечитает И. С. Тургенева, И. А. Гончарова.
Но главным было, конечно, печатное слово. Именно через