устал. Нравится мне эта халабуда. В Финляндии похожие ставят на паркингах у пляжей.
Скушаю ужин, погляжу на огонь, подумаю, выпью еще глоточек сливовицы и с наслаждением вытянусь на этом широком столе, укрывшись одеялом, с седлом под головой. Кому такое помешает?
Все время я чувствую на себе чей-то взгляд. Когда помешиваю свой странный грог, подкладываю в костер дрова или режу твердую как камень колбасу. Проницательный, изучающий.
Вижу лишь иссеченные дождем кусты, молчаливый, ощетинившийся кольями темный двор да туман. Становится холодно. Потихоньку спускаются сумерки.
Должно быть, за мной следят. Поверх палисада или сквозь какую-то бойницу. Да и на здоровье.
И тогда я замечаю ребенка.
Он появляется внезапно, словно из тумана, вьющегося у земли. Парнишка лет восьми, карикатурно худой, с надутым округлым пузом. Стоит молча, совершенно голый, под дождем и на холоде, со сложенными руками, будто скрывает что-то на груди.
Забыли о нем? Не заметили, что не успел в ворота? Может, не знают, сколько у них детей? А теперь господин Грисма Безумный Крик делает вид, что его нет дома, а этот здесь мокнет голый на жестоком холоде.
– Не бойся, – говорю я ласково. – Хочешь что-нибудь съесть?
Он молчит. Стоит неподвижно и всматривается в меня теми безумными глазами, которые издалека и в сумерках кажутся пустыми глазницами. Внезапно он опускает левую руку и оказывается, что то, что он прижимал к худой груди, – лишь вторая рука с жутко измененной ладонью с четырьмя пальцами, но зато – длинными, сантиметров на двадцать, с множеством суставов, будто крабовая ножка.
Я смотрю в остолбенении, все еще держа в вытянутой руке кусочек шоколада. Внезапно его глаза взблескивают фосфорической зеленью, и мальчуган становится туманом, сгустком мглы, который незаметно развеивается.
Я отдергиваю руку с шоколадом и чувствую, как волосы мои встают дыбом. Гиперадреналин ударяет словно ток.
Я жду, удерживая дыхание ибуки, пока уровень его не спадет. И тогда снова раздается вой рога.
Он просто отступил чуток и исчез в тумане, думаю я, глядя, как отворяются двустворчатые врата, и из них выходят несколько человек. Осторожно сходят с холма, заслоняясь щитами странной формы, вызывающими мысли о контрабасе. Я вижу блеск наконечников копий.
Идут ко мне.
Я отставляю кружку и, ругаясь себе под нос, надеваю тяжелый полупанцирь, пристегиваю окованный пояс с мечом. Время трудиться.
Они идут. Медленно, достойным шагом, чтобы показать: совершенно меня не боятся. Но щиты подняты, копья готовы к удару. Всего восемь мужчин. Внутри идут двое без щитов и копий, но, подобно остальным, в доспехах.
Останавливаются метрах в десяти от моего лагеря и молча глядят. Один из двух, что в середине, – явно кто-то важный. Изукрашенный кафтан с нашитыми металлическими бляхами обтягивает полное тело; у мужчины окладистая седая борода и длинные волосы, под золотым обручем – тоже седые. Как знать, может, это сам шеф. Но он вовсе не издает безумных криков,