тут же сдернутого с полки, в ухо, чтобы знал, на кого сунуться. Сбросить сверху с вешалки пару курток и хорошенько треснуть по трепыхающемуся пьянчуге кулаком, в ответ на выдернутый из хвоста клок волос.
Бог тоже не обделил меня глоткой, и, упав на оглушенного мужика сверху, я воплю во все луженое горло, пугая криком соседей, отыскивая глазами рыдающую Элечку.
– Полиция! При исполнении! Сейчас сядешь у меня в тюрьму на пятнадцать суток, урод, если не уберешься! Ты понял?! Вот же алкаш чертов! Прибить мало!
Дед, достаточно крепкий в плечах и руках, приходит мне на помощь и выволакивает все еще матерящегося, но притихшего мужика из квартиры, передавая в руки подоспевшим соседям, щедро отвешивая последнему тычки.
– Гришка! Снова к Эльке пришаландался, чтоб тебя! Не даешь людям жить спокойно, гнида! Мать в гроб загнал, сына заикой сделал, девке жизнь испортил и снова сюда дорогу торишь! Еще раз увижу – посажу! Клянусь! Ты меня знаешь!..
Элечка сидит на стуле в крохотной кухне и ревет, растирая ладонью и без того заплывший глаз. На полу осколки посуды, штора повисла на сдернутом карнизе… Увидев меня, замершую в дверях, она поднимает опухшее лицо и туже запахивает на груди разорванную блузку.
– Что с Павлушей? – тонко всхлипывает, вздрагивая в плечах.
– У соседки. Тебе не стоило оставлять ребенка одного в чужой квартире.
– Да, – кивает она, соглашаясь. – Не стоило. Но у меня в городе никого нет, а я не могу допустить, чтобы он был рядом, когда… Павлик достаточно насмотрелся на отца маленьким.
– Я поняла. Откуда у тебя ключи?
– Я иногда готовлю для Андрея. Он… помогает нам деньгами, вот я и благодарю его, как умею. Я не хотела, чтобы твой отец узнал эту сторону моей жизни. Мы не живем с мужем пять лет, а он все никак не хочет оставить нас с сыном в покое. Ты ведь не расскажешь отцу?
– Он купил твоему сыну подарок.
– Кто, Андрей?
– Да.
– Я не знала.
– Я тоже. Сюрприз, можно сказать.
– И что… – пальцы Элечки мнут светлую ткань блузки. – Как ты ко всему этому относишься? Осуждаешь?
В квартире тихо, соседей не слышно, и я поворачиваюсь к дверям, чтобы уйти.
– Какая разница. Одевайся, тебе надо к сыну. Я подожду внизу и заодно позвоню папе. Пусть Крюков тоже подключается.
– Тань! – Элечка останавливает меня в прихожей, вскочив со стула и поймав за локоть.
– Что?
– Приведи Павлушу. Очень тебя прошу! Я такая к Андрею не пойду.
Я знаю, что получится жестко, что, возможно, этой бледной женщине – избитой и сникшей, сейчас нужны слова утешения, но вместо них, чувствуя злость на ее нерешительность, помня наспех одетого Снусмумрика и движение детских плеч, в ответ на вопрос, как давно он остался один, говорю, перешагивая порог:
– Раньше надо было думать. Пойдешь, как миленькая! Любви захотела, все серьезно, теперь оба жуйте ложками. Вместе расхлебывать будете.
– Ты смотри! Етить твоё коромысло! Никак сама Закорючка к нам