я вот хлопотать приехал с дядюшкой!.. Ты знаешь, инспектора нашего перевели… Так я хлопочу.
– Так скоро? – удивился Кирилл. Это было тем более удивительно, что Межов кончил курс в Академии неважно и не имел основания даже рассчитывать на магистерство.
– Ну, что ж, дядюшка хлопочет… Видишь, инспектором меня не утвердят, а только исправляющим должность. Но ведь это все равно… Жалованье идет полностью.
– Конечно, конечно, – рассеянно сказал Кирилл.
– И квартира, и даже отопление… Ведь не дурно?
– Не дурно!..
Тут к ним подошел отец-ректор.
– Что же вы думаете с собой делать, Обновленский? – спросил он с каким-то не то участием, не то одобрением.
Кирилл не имел никакого желания откровенничать. Ректора он никогда не любил за его потайной, неискренний характер.
– Так, так… Это следует… Пойдем, однако, Евгений, замешкались!
Кирилл поклонился и разошелся с ними.
«Как, однако, легко преуспевает человек при добром желании!» – подумал он, вспомнив о малых талантах молодого Межова.
Таратайка дьякона Игнатия Обновленского была лишена рессор; на каждой кочке ее подбрасывало; треск от нее раздавался версты на две кругом. Все ее составные части обладали способностью издавать особенные, характерные звуки. Шкворень, соединявший передние колеса с ящиком, хрипло гудел, от времени до времени пристукивая; широкие крылья вместе со ступеньками издавали трепетный дребезжащий звук, в котором определенно слышалась однообразная печальная нотка. Эта нотка давала тон всей музыке и слышна была издалека. Оглобли при поворотах и даже при простых движениях лошаденок круто скрипели. Вся эта симфония хорошо известна уезду, и всякий, заслышав ее, мог с закрытыми глазами сказать, что едет устимьевский дьякон.
Они ехали уже часов пять, сопровождаемые густым облаком серой пыли, которая – раз ее потревожат – долго неподвижно стоит в воздухе, свидетельствуя всякому, что здесь проехали. Путешественники были совершенно серы от этой пыли. Дьякон дремал, пошатываясь из стороны в сторону, опрокидываясь и поспешно крестясь, когда повозку внезапно подбрасывало. Кирилл глядел по сторонам и вспоминал. По обе стороны широкой, извилистой дороги желтела подпаленная солнцем и поспевающая рожь. Вдали чернели баштаны, еще недавно только взошедшие. Кое-где вырисовывались хутора из десятка землянок с широкими огородами, с высоко торчащим журавлем у колодца. Там чабаны подгоняли к черному корыту у колодца «шматок» овец, казавшийся живым серым пятном на желтом фоне степи. Кругом было глубокое молчание; все живые существа попрятались в тень, ища спасения от знойных солнечных лучей.
Кирилл с каким-то грустным удивлением думал, что все это было так же два года тому назад, как будто он только вчера оставил родной уезд, да так же было и десять, и двадцать лет назад. Все так же серо, бледно и скучно, никакой перемены, никакого движения – ни вперед, ни назад.
– А ну, старина, подтянемся! Вон Устимьевка! – сказал