земле, но и галдежа даже не слышно – верста от земли до них, не меньше, так только: гул с поднебесья, не громче шёпота. И не будь пустых, заброшенных домов, не пялься они слепыми окнами прямо перед собой, а то и в небо – какой как подгнил и завалился, – не поблазнись Сулиану вдруг, что от деревянных мертвецов этих и тени-то будто на бурьян не падает, так и вовсе бы благостно на душе сделалось, так на минуте бы этой всё и застопорилось до сумерек и не втискивало бы насильно в память образы прошлого, о будущем бы не гадалось. С паутиной вместе, тихо, плавно, замерев от светлой тоски, вцепившись в серебряную, гибкую нить, улететь захотелось Сулиану, кинуть дом свой, взглянуть глазком одним на незабвенное лицо жены своей Вассы, на детей своих, коим он волею судеб – дедушка, и от невозможности, глухим, плотным забором перед ним взметнувшейся, от невозможности и несбыточности такого словно вжало его в сухую, умершую траву, в глину, всегда готовую принять и упокоить, отяжелило его, Сулиана, такою горечью, что не только лететь, но и шагать-то невмочь ему стало. Ну прямо как тогда, в обозе, в солнечный, с пыльной изморозью, но уже полнеющий, набирающий силу в борьбе с ночью, готовый нынче отнять у неё ещё несколько минут, мгновений, февральский день. Он, Сулиан, со своим отцом, Провом Евлогичем, едет в середине колонны, следом за ними их бывшая лошадь Противница везёт мать Сулиана и жену его. Отец пеньком сидит с вожжами в руках, хоть и править-то будто нет надобности, Сулиан дремлет, в воротник уткнувшись носом, – дрёма на морозе густая, сладкая. И крик вдруг в небо, да не крик – вопль: «Сул-ли-и-иа-ан-н!» Свалился Сулиан с саней – и отец подхватить его не успел, – да благо, что в сторону, не под копыта лошадям. Вскочил на ноги, стоит, словно врос в место. Слышит: «Сулиан, Сулиан!» – слышит, понимает, что не сон им владеет, что на яву Васса его зовёт, а ноги передвинуть сил нет. Лошади мимо него, веки сомкнув, семенят, паром обдают, колокольцы будто посмеиваются над ним, глядят на него обозники безразлично, безучастно, а он, как околдованный, изурочил кто его будто, стоит и слышит только: «Сулиан, Сулиан, Сулиа-а-анушка!» – «Васса, – бормочет Сулиан. – Ва-ассонька». Обозу конца нет, нет конца обозу. А там – впереди – писк, да и не писк, а плач тонюсенький, жалоба этакая, только с колокольцами – с ними-то ещё туда-сюда – со снегом, с солнцем багровым, изморочным, никак всё это не увязывается. Вроде как бестолковым разом сделался Сулиан, вроде как кто ума его лишил вдруг. Пусто-пусто будто в голове – когда с саней упал, так вроде всё из неё и вытряхнулось, – а потом думает вот как: «Новорожденный, новорожденный, новоро-о-ожденный». Ну хоть бы толкнул кто его, рукой бы тронул, но нет, застыли все на возах, от своего горя не опомнятся, а последний, тот, что верхом, уж и винтовку вскинул, шубенки снял, зажал её, винтовку, под мышкой, звонко затвором – на морозе-то – лязгнул да коня приостановил. И конь его при этом что-то сказал – но не передашь
