оконце? Перелистывает свои книги? Жарит рыбу на прогорклом масле? Спит на этом продавленном диване, уткнувшись носом в обивку? И так – недели, месяцы, годы.
– Эй, брат, ну-ка, взбодрись! – Феликс появился в комнате, держа в руках початую бутылку коньяка и две рюмки, – Мой коньяк, пожалуй, одна в доме вещь, которую годы не портят, а украшают. Присаживайся вот здесь.
И он кивнул на стол, как будто были еще какие-то варианты, чтобы присесть и выпить.
Коньяк и в самом деле оказался на удивление великолепен. А главное – пришелся к месту.
Словно само солнце – пряное, ароматно-терпкое с невесомым шоколадно-бархатистым привкусом окатило Паляева своей теплой волной, просочилось во все уголки и клеточки его напряженного тела, невероятно утомленного смутным чувством беспричинной вины, беспомощности, сожаления, сострадания к чужой загубленной жизни и другими непродуктивными, тягостными переживаниями. Тяжелые оковы спадали одна за другой – с сердца, с мыслей, с души.
Ивану Тимофеевичу даже показалось, что комната стала светлее и просторнее. Пальма теперь выглядела более зеленой, Феликс – более молодым и румяным, а обстановка – вполне милой и даже забавной.
Состояние испытанного им облегчения было столь ярким и внезапным, что Паляев решил закрепить достигнутый успех и самостоятельно наполнил обе рюмки по второму разу.
– Выпьем за встречу! Не скрою, мне непросто было решиться увидеть тебя снова, после стольких лет, – неожиданно для самого себя разоткровенничался Иван Тимофеевич, – И все же – я рад! Я рад, несмотря ни на что. Мы снова… Мы же – родная кровь!.. В общем, давай выпьем!
От внезапно нахлынувших родственных чувств Паляеву стало хорошо и радостно. Ему захотелось сделать что-нибудь очень важное для своего старшего брата, вернуть его к прежней, активной жизни. Он ощутил себя готовым на полное самопожертвование и самоотречение и удивился тому, как это он прожил столь долгую жизнь, не испытав подобных чистых устремлений.
Окрыленный и порядком захмелевший, Иван Тимофеевич даже не заметил, как пристально и пронзительно пялится на него Феликс, улыбаясь лишь одними желтыми, сухими губами.
– Я тоже рад тебя видеть, – процедил Паляев-старший, – скажи-ка, Ваня, ты по-прежнему увлекаешься поэзией? Продолжаешь сочинять?
Иван Тимофеевич от неожиданности чуть не выронил рюмку:
– Я? Увлекаюсь стихами? Поэзия?! Ты что-то путаешь! – он засмеялся и, потянувшись через стол, похлопал Феликса по костлявому плечу, – нет-нет, конечно, ты путаешь!
– И, правда, – быстро согласился Феликс и захихикал, – мозги ведь уже не те. А помнишь наш дом в Нижнеречье?
Паляев живо откликнулся, и оба брата погрузились в воспоминания далекого детства. Правда, каждый – на свой манер. Расслабленный Паляев умилялся до слез от любого пустяка, махал руками, то и дело подскакивал на стуле,