насущного. Поэтому я начну с первого, что придет в голову.
Несколько лет назад он начал преподавать на кафедре анатомии, и, когда нас представили друг другу, я попросил его сказать пару слов о себе, на что он ответил:
– Мое знакомство с медициной началось с того, что меня сбила машина скорой помощи. Я шёл по пешеходному переходу – они ехали на срочный вызов. Но вызов пришлось отложить – им стал я. Меня занесли в машину, повезли в больницу. Несколько раз по дороге у меня останавливалось сердце. Но я этого не помню, мне это рассказывали потом.
А знаешь, что я помню? Как машина быстро-быстро несётся по встречной под вопиющие звуки мигалок. Много шума, и все расступаются.
Восхитительное, пронзающее чувство. Ехать так, жить так было слишком прекрасно, чтобы это упустить, так что если сердце и останавливалось, то исключительно от счастья.
Впрочем, через неделю в больнице мне все же стало немного обидно. Я валялся в палате и уже вовсю обдумывал план побега. Одной медсестре стало меня жаль, и она приготовила чудеснейшие блинчики, которые были вкуснее, чем даже у моей бабули. В итоге я задержался в больнице и – в медицине, став хирургом, а теперь вот – учителем анатомии.
Уверен, во всем виноваты блинчики, – так Стотский закончил свой рассказ и заодно предложил перекусить в университетской столовой. Мы вышли на 10 лет.
Иными словами, работали мы бок о бок 10 десять и каждый день там обедали. Так у нас завязалась дружба.
Признаюсь, я, в общем-то, любил поесть. Стотский не был таким охотником до еды, однако никогда не отказывался от моих приглашений.
А когда мой друг сталкивался с говяжьими вырезками, отбивными и другими останками высокоразвитых животных, то подмигивал мне и говорил с видом гурмана:
– Съесть это все голодовкой! – к слову, Стотский никогда не был вегетарианцем и, глядя на него, я понимал: да, этот точно съест весь мир голодовкой! До самого скелета, до самой магмы!
Стотский был голодающим обжорой. Он непременно заказывал себе всё меню, и после обеда в его животе мог спокойно уместиться весь земной шар и еще пара мелких планет.
Он с трудом застегивал на себе пиджак и кое-как выкатывался из столовой.
А все блюда на столе так и оставались нетронутыми.
* * *
Впрочем, однажды Стотский приболел и не последовал нашему привычному ритуалу, а остался пить чай у себя в кабинете. Я зашел к нему и имел неосторожность принести конфеты.
– Нет-нет, дражайший, – Стотский неодобрительно покачал головой, – конфеты – это истеричный сахар, а я люблю умную еду – правильную и воспитанную, пусть даже она и сладкая.
От этих слов конфеты спрятались за диваном и вели себя подозрительно тихо. Смущались, наверное.
– Ты положил сахар в чай? – снова спросил он меня.
– Да, – неуверенно сказал я, – одну ложку.
– Что ты, что ты! – Замахал руками Стотский, – Это совершенно недопустимо! Этот чай может стать слаще, чем наша жизнь! Нужно срочно добавить в него растворитель, – с этими словами он и направился в угол, где у него стояли банки с краской. Думаю, Стотский специально приберег их для таких случаев. Надо заметить, чай получился на удивление вкусный.
* * *
У Стотского была машина – большая «Волга» пятидесятых годов с серебристым оленем на капоте. Ездить на ней было не всегда удобно, но Стотскому не хотелось покупать новую. Она, как большой корабль, плыла в потоке кнопочных городских машин и очень уж ему нравилась.
Стотский был аккуратным водителем и вполне неплохо справлялся со своим «кораблем». Словом, все бы ничего, но однажды на моей памяти его сильно подрезал один небритый мужчина на «Мерседесе».
Стотский остановился.
Мужчина тоже остановился.
– Что изволите сказать в свое оправдание? – послышался голос Стотского.
Мужчина в ответ высыпал на него с полведра матов.
Стотский вышел из машины, снял серебристого оленя и приклеил его к капоту «Мерседеса», а эмблему «Мерседеса» забрал себе.
– Олень?! – взметнулся мужчина, – При чем тут олень??
– Олень сегодня вы, – объяснил ему Стотский, – видите, как насорили? – Он отодвинул маты в сторону и аккуратно смахнул их с капота автомобиля. Сел за руль и уехал.
Мужчина так и остался стоять на месте.
А «Волга» с тех пор стала «Мерседесом». Я до сих пор с ним катаюсь на этой немецкой машине.
* * *
Кажется я еще ни словом не обмолвился о личных делах Стосткого. Женщин привлекало его обаяние, и они часто влюблялись в него, чего не сказать о самом Стотском. Точнее, с ним такое бывало, но гораздо реже. Наверное от того, что он слишком хорошо знал строение сердца. Однако, ручаюсь, никто не мог так блистательно отказывать, как это делал Стотский. Он умудрялся не только избегать женских обид, но и нередко становился добрым