смея спросить, я делала тысячи разных предположений: гадала с няней на картах, ходила к ворожее, наконец, написала даже чувствительное письмо к моему последнему, которого, разумеется, выгнали. В письме я клялась ему в неизменной любви и предлагала бежать. Он отказал. Как ни обидно было мне это в ту пору, но после, одумавшись, я была ему благодарна, потому что он был без гроша, и я пропала бы с ним вконец.
Пока я дурачилась таким образом, маман готовила мне сюрприз. К нам хаживал некто Штевич, человек пожилой и, что называется, грязненький. Он был поверенным у маман по ее делам, но, кроме того, исполнял другие, случайные поручения: добывал ей мастеровых, когда случались починки, приискивал поваров, лакеев, делал закупки и проч. Маман очень любила его за угодливость и иногда оставляла обедать, когда у нас не было никого из beau-monde[11]. В последнее время Штевич бывал у нас часто, маман запиралась с ним, и они совещались о чем-то. Я думала, о делах, но скоро начала замечать, что он на меня посматривает как-то особенно сладко, являя даже попытки к интимному разговору, которые я обрывала, отвечая, по старой привычке, сухо и коротко. Причина понятна: он был подъячий, а подъячие, в моих глазах, почти все равно, что лакеи. Маман – думала я, ласкает его, потому что он нужен ей; а мне-то что? Но я жестоко ошиблась. Вышло, что он мне нужен был еще гораздо более, чем маман… Обнаружилось это вот как. Однажды вечером, когда он пристал ко мне со своей отвратительною любезностью, я отвечала ему так грубо, что маман вспыхнула, разбранила меня при нем и заставила тотчас просить прощения. Когда он ушел, я тоже хотела уйти к себе, но маман удержала меня.
– Постой, Жюли, сядь сюда; мне надо с тобой серьезно поговорить.
Я села с тяжелым предчувствием.
– Скажи, пожалуйста, – начала маман, – что ты имеешь против Ксаверия Осиповича?
– Ничего, маман, – отвечала я, – только…
– Что только? Отвечай прямо.
– В последнее время он стал позволять себе вещи…
– Какие?
– Да неужели, маман, вы не заметили?.. Он вот уже несколько времени смотрит на меня как-то так… ну, одним словом, так, как он не должен смотреть, и говорит мне вещи, которые… которые я, наконец, не хочу от него слышать.
Говоря это, я чуть не плакала – так мне было досадно, что маман не хочет меня понять.
– Ecoute, Julie[12], – перебила маман (в торжественных случаях она всегда говорила со мной по-французски), – я, признаюсь, считала тебя умнее. Неужели ты не догадываешься, в чем дело?
Я только начинала догадываться, но отвечала решительно:
– Нет!
– Он любит тебя.
Я вздрогнула…
– Как? Штевич? Любит меня?.. Этот грязный старик!.. Этот подъячий!.. С чего вы взяли это, маман? Разве он вам сказал?
– Да, сказал.
– И вы его не выгнали из дому?
– Нет.
Я была уничтожена…
– Послушай, Жюли, – сказала маман, подвигаясь ко мне и взяв меня за руку. – Не дурачься.