ив на лице Фёдора Евстафьевича выражение удовольствия. Каждое почти слово исправник заключал словоером – шитый флотский мундир Фёдора Евстафьевича делал на него впечатление.
Стоя на взгорке, они молча озирали окрестность.
– Пара, – взмахнув рукой сказал наконец исправник.
– Ну что ж, – усмехнулся Фёдор Евстафьевич. – Пора так пора.
– Да нет же-с, – спохватился исправник, подпустив сдержанный смешок, – так речка называется – Пара.
– Вот как, – тоже улыбнулся Фёдор Евстафьевич и повернулся к матросу своему Ершову: – Что, брат, доволен ты?
Ершов, пожилой уже, но крепкий ещё человек, обхватив сак обеими руками, сидел назади.
– Одно слово, – степенно отвечал он густым басом и, отложив, наконец, сак, широко перекрестился. – Столько-то годов по чужим краям.
Взгляд Фёдора Евстафьевича остановился на дальней церкви, едва выступавшей за голыми верхушками дубов и осокорей жёлтыми деревянными крестами.
– Церковь Иоанно-Богословская, там приход, – предупредительно пояснил исправник. – Ягодное, село казённое. А там вот Алексеевка, имение князя Волконского. За границей изволят пребывать. Во-он там за леском, колоколенка видна… А Фитенгоф Николай Валерианыч – это уже за речкой, – тот проживает. Ближайшие соседи ваши-с. Тётушка ваша с князем тяжбу имела, а с Николаем Валерьянычем ничего-с.
Фёдор Евстафьевич подмигнул Ершову и полез в коляску. Дорога шла под изволок, и показался старый деревянный одноэтажный господский дом. По дороге, возглавляемая священником со всем причтом, шагала навстречу коляске толпа мужиков в серых и коричневых армяках. До Фёдора Евстафьевича донеслись всё более различимые звуки молебна.
Где-то совсем рядом куковала кукушка, и чётким ритмом своей песни как будто ставила границы миру людей.
– Ну-с, – деловито произнёс исправник, – исполним формальность.
При виде крестьян весь он как-то подобрался, в голосе его зазвенела сталь. Фёдор Евстафьевич покорно стоял рядом и ждал, пока исправник закончит читать свою бумагу. На одной из станций, в ожидании лошадей, Фёдор Евстафьевич листал книжку «Мнемозины» и наткнулся на помещённое там стихотворение. "Прощай, свободная стихия! В последний раз передо мной ты катишь волны голубые и блещешь гордой красотой", – писал поэт, и чувство это было то самое, какое испытывал Фёдор Евстафьевич. "Как друга ропот заунывный, как зов его в прощальный час, твой грустный шум, твой шум призывный услышал я в последний раз", – вертелось у него в сознании. Вновь и вновь возвращаясь к этим строкам, исполненным безыскусной прелести, грустил вдвойне, так как питал лёгкую зависть к сочинителям, ибо и сам во время оно пробовал себя в стихосложении, подражая Альфиери, но это было давно, ещё в те годы, когда он постигал морскую премудрость в Морском Корпусе. Однако эта страсть, не исчезнувшая с годами, время от времени заявляла о себе. Иной раз, досужим часом, Фёдор Евстафьевич перелагал его сонеты на русский язык, но как человек, дающий себе строгие отчёты относительно собственных талантов, не придавал значения этим неуклюжим опытам, находя утешение в своей службе, которая одна и являлась его призванием и его талантом.
Наконец он очнулся к действительности и заметил, что исправник смотрит на него выжидательно.
Фёдор Евстафьевич сделал было шаг вперед и хотел крикнуть: "Здорово, ребята!", но вовремя спохватился, что он не на палубе.
– Подавай Бог здоровья… – начал он и замешкался.
– Старички, – тихонько подсказал исправник.
– Здравствуйте, старички! – послушно повторил Фёдор Евстафьевич.
Услышав его голос, старики низко поклонились.
– Вот, – сказал Фёдор Евстафьевич, отщипывая от поднесённого ему каравая, – ем ваш хлеб.
Исполнив формальности, Фёдор Евстафьевич с облегчением вошёл в дом и пригласил исправника закусить. Явилась Настасьюшка, старая горничная тётки, увидав его, заплакала и выказала намерение поцеловать у него руку.
– Оставь, оставь, – с досадой пробормотал Фёдор Евстафьевич. – К чему это?
Но та извернулась, поймала левую его кисть и припала к ней губами.
– Матушка, да на кого ж ты нас, горемычных, оставила, – запричитала она.
– Ну, полно, – сказал совершенно растерявшийся Фёдор Евстафьевич. – Полно, голубушка, полно. Не до ста же лет жить. Все в воле Божией.
Тётку свою, впрочем, как и дядюшку, видел он двадцать девять лет тому назад, искал в себе отзвуки скорби, и, не находя ничего, испытывал незначительные уколы совести и хмурился. Сельцо Соловьёвка пожаловано было дядюшке его императрицей Екатериной за её первую турецкую кампанию. Анна Ивановна овдовела быстро. В доме всё было устроено на старинную ногу. За Анной Ивановной всегда ходила её любимая служанка Настасьюшка, с ключами и мешком, в котором были куски сахара, пряники и мелкие серебряные деньги для раздачи детям дворовых и вообще всем тем, кто попадал под щедрую руку.
Не имея ни в чем недостатка, она тем не менее в течение почти что тридцати лет выезжала