Ноздри уловили и особый аромат: казалось, пахнет сандалом и… свежезаваренным чаем.
Впереди показалась еще одна высокая, неплотно прикрытая дверь. Похоже, она вела в какую-то комнату. Послышались и чьи-то приглушенные мужские голоса:
– Нет уж, увольте-с, милейший мой Овидий! – прозвучал знакомый мужской бас. – При всем уважении к вашеству, ибо теоретические познания в различных областях у вас весьма солидные, однако, туточки я, как человек, постигающий науку посредством практики, с вами решительно не могу согласиться. 10-фунтовый единорог[21] куда более предпочтителен для ведения боя из-за редута, али навесом из-за укрытия, чем та же 12-фунтовая пушка. Намного предпочтительнее, да-с! – говоривший повысил голос. – Эх, как сейчас помню: зарядим мы с товарищами единорог гранатой или брандскугелем[22], прицелимся, да как жахнем по вольтижерам![23] Те – врассыпную на своих тонких ножках, – в этом месте послышался довольный, раскатистый смешок. – Драпала их инфантерия, как миленькая, бежали французики, словно щенки. И никаковские Грибовальские[24] пушки и гаубицы им были не в помощь!
Именно по характерному раскатистому смешку Владимир окончательно вспомнил, кому принадлежит этот голос. Это был голос обер-офицера лейб-гвардии гренадерского полка, поручика Василия Степановича Рукомойникова – того самого инвалида войны 1812 года, который совсем недавно и довольно странно материализовался в доме Махнева…
«Сколько же времени прошло с тех пор? Будто целая вечность, – напряженно рассуждал Владимир. – И как он здесь очутился? И где здесь?»
Он стал припоминать, что Виктор не вымел тогда инвалида в дальние пределы: «Ну, да! Он же спас его. Карлик Овидий забрал несчастного в замок Хозяина».
Владимир на цыпочках подошел еще ближе к двери и прислушался к разговору.
В комнате беседовали двое. Кроме инвалида Рукомойникова, там находился карлик демона, кастелян и его верный слуга – Овидий.
– Как же-с, – возражал Василию Степановичу его оппонент. – Но ведь после новшеств Алексея Андреевича и пушки стали стрелять намного приличней прежнего. Разве нет-с?
– Да кто же спорит, дорогой мой? Граф[25] столько пользительного сделал для русской армии, что я и оспаривать его заслуги не смею-с… А только единороги-то… – на этом месте Василий Степанович запнулся и умолк. Умолк и его собеседник.
– Что такое, поручик?
– Да нет… Вроде померещилось.
– Так, стало быть, вы полагаете, что личность графа оказала лишь положительное влияние на русскую армию и победу над Наполеоном?
– Вне всяческих сомнений.
– А вас, поручик, не смущает, что граф прослыл «любителем муштры», без меры жестоким, хитрым и тщеславным человеком? Да, наконец, не он ли колотил солдат палкою и вырывал у них усы?
– Наговоры, любезный мой Овидий. То наговоры завистников.
– Вы полагаете?
За