лихорадкой, так что в жилах спекалась кровь… бедняги, пораженные этим страшным недугом, уверяли, что они заживо претерпевают все муки ада… И другая – тут агония длилась медленнее – пять-шесть дней, но лихорадка была столь же сильной, и были еще бубоны и пустулы в паху и под мышками.
Семь месяцев подряд Авиньон жил под свист этого бича. Каждый вечер, отходя ко сну, мы спрашивали себя: проснемся ли мы завтра? Каждое утро мы ощупывали себе подмышки и пах. Стоило почувствовать хоть небольшой жар, как человек впадал в смертную тоску и глядел на вас безумными глазами. При каждом вздохе невольно приходила в голову мысль – уж не с этим ли глотком воздуха в меня вошла зараза? Расставаясь с другом, каждый задавался мыслью: «Кто? Он или я, а быть может, мы оба?» Ткачи умирали прямо в своих мастерских, рухнув у остановившихся станков; золотых дел мастера испускали дух возле своих остывших тиглей; менялы – у своих прилавков. Дети умирали, вскарабкавшись на смертный одр, где лежал уже остывший труп матери. А зловоние, Аршамбо, а зловоние, ползшее над Авиньоном! Все улицы были вымощены мертвыми телами.
Половину, поймите, половину жителей Авиньона унесла чума. Только за четыре месяца 1348 года, с января по апрель, насчитали шестьдесят две тысячи умерших. Папа наспех купил участок земли под кладбище, но уже через месяц оно было переполнено – там захоронили одиннадцать тысяч мертвецов. Люди умирали, и никто за ними не ухаживал; их хоронили, и никто их не отпевал. Сын боялся заглянуть к родному отцу, а отец боялся заглянуть к родному сыну. Семь тысяч заколоченных, пустых домов! Все, кто имел хоть какую-нибудь возможность, бежали из Авиньона в свои загородные дворцы.
Климент VI вместе с несколькими кардиналами, в числе коих был и я, остался в городе: «Если Бог восхощет, Он призовет нас к себе». И по его приказу осталось большинство церковнослужителей папского двора, а их было четыре сотни, но они не слишком усердствовали для общего блага. Папа оплачивал медиков и лекарей; на свой счет содержал возчиков и могильщиков; велел раздавать жителям съестные припасы, а стражникам предписал принимать разумные меры против распространения заразы. Тогда-то никто не упрекал его в том, что он, мол, не считая, транжирит деньги. Он отчитывал монахов и монахинь, которые не исполняли долга милосердия в отношении больных и умирающих. Ох и наслушался же я, как исповедовались и каялись во грехах люди самого, казалось бы, высокого положения, могущественные, даже князья церкви; как стремились они очистить душу от скверны и вымолить отпущение грехов. Даже ломбардские и флорентийские банкиры щелкали на исповеди от страха зубами и проявляли неведомую им доселе щедрость. А любовницы кардиналов… да-да, племянничек, не у всех, конечно, но кое у кого есть… Так вот, эти прекрасные дамы являлись, дабы возложить свои драгоценности к ногам Пресвятой Девы Марии! При этом они держали у очаровательных