от пьянства ног, мерзких и осовелых, отупевших рож. За этим «круглым столом» нищеты, во главе, словно дож этого сената, словно король этого пэрства, словно Папа этого конклава, возвышался Клопен Труйльфу – прежде всего благодаря высоте своей бочки, а затем благодаря грозному и свирепому высокомерию, которое, зажигая его взор, смягчало в его диком облике животные черты разбойничьей породы. Это была голова вепря среди свиных рыл.
– Послушай, – обратился он к Гренгуару, поглаживая жесткой рукой свой уродливый подбородок, – я не вижу причины, почему бы нам тебя не повесить. Правда, тебе это, по-видимому, противно, но это вполне понятно: вы, горожане, к этому не привыкли и воображаете, что это невесть что! Впрочем, мы тебе зла не желаем. Вот тебе средство выпутаться из затруднения. Хочешь примкнуть к нашей братии?
Легко представить себе, какое действие произвело это предложение на Гренгуара, уже потерявшего надежду сохранить свою жизнь и готового сложить оружие. Он живо ухватился за него.
– Конечно, хочу, еще бы! – воскликнул он.
– Ты согласен вступить в братство коротких клинков? – продолжал Клопен.
– Да, именно в братство коротких клинков, – ответил Гренгуар.
– Признаешь ли ты себя членом общины вольных горожан? – спросил король Алтынный.
– Да, признаю себя членом общины вольных горожан.
– Подданным королевства Арго? – Да.
– Бродягой?
– Бродягой.
– От всей души?
– От всей души.
– Имей в виду, – заметил король, – что все равно ты будешь повешен.
– Черт возьми! – воскликнул поэт.
– Разница заключается в том, – невозмутимо продолжал Клопен, – что ты будешь повешен несколько позднее, более торжественно, за счет славного города Парижа, на отличной каменной виселице и порядочными людьми. Это все-таки утешение.
– Да, конечно, – согласился Гренгуар.
– У тебя будут и другие преимущества. В качестве вольного горожанина ты не должен будешь платить ни за чистку и освещение улиц, ни в пользу бедных; а каждый парижанин вынужден это делать.
– Аминь, – ответил поэт, – я согласен. Я бродяга, арготинец, вольный горожанин, короткий клинок и все, что вам угодно. Всем этим я был уже давно, ваше величество, король Алтынный, ибо я философ. А, как вам известно, et omnia in philosophia, omnes in philosopho continentur[93].
Король Алтынный насупился.
– За кого ты меня принимаешь, приятель? Что ты там болтаешь на арго венгерских евреев? Я не говорю по-еврейски. Я больше не граблю, я выше этого: я убиваю. Перерезать горло – это да, а срезать кошелек – ну нет!
Гренгуар силился вставить какие-то оправдания в этот поток слов, которым гнев придавал все большую отрывистость.
– Ваше величество, прошу вас простить меня, – бормотал он, – я говорил по-латыни, а не по-еврейски.
– А я тебе говорю, – с запальчивостью возразил Клопен, – что я не еврей, и прикажу тебя повесить, отродье синагоги, вместе вот с этим ничтожным иудейским торгашом,