проем осторожно заглянула молодая хозяйка.
– Забыла сказать… Уже после, когда они уходили, один что-то запел.
– Кто – варнак? – вылупился на нее Смыков.
– Ага.
– Что же он запел? «Частица черта в нас заключена подчас…»
– Ну, я не знаю… Может, он и не запел, а сказал что-то. Но звук был такой… – она закатила глаза и пошевелила в воздухе пальцами, стараясь выразить жестами и мимикой нечто невыразимое словами, – такой мелодичный… Сейчас я вам сыграю.
Шансонетка одернула на себе застиранный халатик и скрылась. Было слышно, как в зале вздохнул потревоженный аккордеон. В кухню она вернулась уже с музыкальным инструментом в руках и от этого стала еще шире.
– Слушайте… – склонив голову на левое плечо, она растянула мехи и пальчиками прошлась по клавишам. – Та-ра-ри-ра-ра, та-ра-ри-ра-ра… Похоже на «Подмосковные вечера», правда?
Зяблик и Смыков переглянулись, после чего последний незаметно, но многозначительно постучал себя пальцем по виску, а первый сказал:
– Кранты. Подались к причалу. А не то нам тут еще и танец живота изобразят.
Незлобивого Толгая даже друзья в глаза называли то нехристем, то басурманом, то татарином. Он и в самом деле был выходцем откуда-то из глубины азиатских степей – меркитом, уйгуром, таргутом, а может и гунном, – но нос имел вовсе не монгольский, приплюснутый, а скорее кавказский: огромный, висячий, пористый. Носом этим он, как еж, все время издавал громкие чмыхающие звуки, за что и получил свое прозвище.
Все в ватаге любили его за исполнительность, безотказность, добродушие, да еще за то, что он ни у кого не клянчил патроны. При себе Толгай всегда имел саблю, кривую, как половинка колеса, и в случае нужды выхватывал ее быстрее, чем другие – ствол. На русском он изъяснялся через пень-колоду, пиджин[1] вообще игнорировал, но все сказанное ему понимал, как умный пес. Абсолютно ничего не соображая в технике, более сложной, чем лом и кувалда, он тем не менее выучился довольно ловко водить машину – жуткий драндулет с топившимся чурками газогенераторным движком и калильным зажиганием, собранный неизвестно кем из остатков пяти или шести разнотипных предшественников. Было у Чмыхало и отрицательное качество – водобоязнь. Заставить его вымыться могла одна только Верка, да и то обманными обещаниями своей любви.
Увидев, что из подъезда гуськом выходят его сотоварищи, Чмыхало по-детски доверчиво улыбнулся. Бедняга и не подозревал, что в образе хмурого Зяблика на него надвигается Божья гроза.
– Падла татарская! – начал Зяблик без долгих околичностей. – Вот я тебе сейчас фары промою! Ты здесь, ракло носатое, для чего был поставлен? По сопатке давно не получал? Как ты этого волчару проморгать мог? Почему шухер не поднял?
– Не-е, – продолжая блаженно улыбаться, Чмыхало помахал в воздухе пальцем. – Не-е, Зябля… Тут зла нет… Тут хорош человек был… Дус… Друг… Батыр…
– Ах ты, кабёл драный! – продолжал наседать Зяблик. – А про Белого Чужака ты слышал? А про Дона Бутадеуса?
– А