Папаша. Сергей Гарин

дущем. И не хотелось жить, видя такое небо; не хотелось думать ни о чем радостном и светлом…

      Провинциальная актриса Дунаева-Ростовская, волнуясь и нервничая, ходила по роскошному номеру первоклассной гостиницы, ежеминутно раскрывала маленькие часики и тревожно прислушивалась.

      Иногда она подходила к письменному столику и в сотый раз читала лежавшую раскрытую телеграмму: «Je viendrai midi. Ton pere!»[1]

      Перед Дунаевой-Ростовской вставало прошлое, потонувшее в былых слезах, страшное своим холодом; вставала юность безрадостная, одинокая и мрачная, как лесная дорога осенью… И смутно, как во сне, длинной вереницей мелькали в этом прошлом чьи-то лица, когда-то дорогие, теперь – далекие и чуждые… И между ними хотелось вспомнить лицо отца, его выражение, особенный блеск серых, холодных глаз.

      Прошло почти двадцать лет с того дня, когда Дунаева-Ростовская покинула родной город. Тогда она еще не была актрисой, не имела того крупного имени, как сейчас. Была только что окончившей гимназисткой, мечтавшей о подмостках, о которых и слышать не хотела семья.

      Лидочка (а в семье ее звали «Люся») знала об этом и тайком бегала в городской театр, пряталась где-нибудь за колонну и жадно глотала глазами все, что происходило на сцене. А, придя домой, не моргнув глазом, лгала о том, что была она у подруги, что было очень весело и т. д…

      Сначала верили, а затем стали подозревать и, наконец, уличили… Наступила полоса скандалов, угроз, чуть ли не насилия.

      Особенно возмущалась и неистовствовала мачеха:

      – Полюбуйся! Полюбуйся на свою дочь! – с пеной у рта кричала она Лидочкиному отцу. – Ты – самый уважаемый человек в городе, не сегодня-завтра ты вице, а затем и губернатор, а у тебя дочь… актриса!.. Актри-иса!.. Боже, как это великолепно!

      Мачеха знала, чем уколоть отца. Это был сухой и щепетильный чиновник губернского правления, педантичный и аккуратный, боявшийся больше всего, «что скажет княгиня Марья Алексевна»!