такую же боль по твоей вине, из-за выбора, который сделал ты сам.
Когда боль полностью овладевает телом, она вызывает неожиданную, немыслимую реакцию. Ты не врешь напропалую в надежде, что все это закончится, потому что боишься быть раскрытым – и тогда боль вернется и станет, если такое только возможно, еще сильнее. Боль заставляет тебя говорить именно то, чего от тебя хочет твой мучитель. Но самое невыносимое, что с тобой происходит из-за боли, которую ты не в состоянии терпеть, – это потеря психологической ориентации. Ты валяешься на полу в собственной крови, моче, слюнях, со сломанными костями. И несмотря на это, у тебя нет выбора, ты продолжаешь доверять тем, кто пытает тебя. Их разуму, их несуществующей жалости. Боль от пыток заставляет тебя терять рассудок и высказывать без раздумий свои самые худшие страхи. Она заставляет тебя молить о пощаде, особенно в отношении семьи. Как можно только подумать, что тот, кто способен сжечь тебе яйца и вкрутить в череп винт, станет прислушиваться к мольбам оставить в покое твою семью? Кики просто умолял, все остальное ему было неважно. Как можно только подумать, что как раз его просьбы, наоборот, питали их желание отомстить, их ярость?
Ему сломали ребра. “Пожалуйста, можете мне их перевязать?” – слышится в какой-то момент на записи. Ему порвали легкие; он чувствовал, словно его тело режут кусками стекла и от этого оно будто горит. Один из них подготовил угли, точно они собирались жарить бифштекс. Они раскалили прут и вставили его в прямую кишку Кики. Они отымели его раскаленным прутом. Его крики на пленке становятся невыносимы, никто потом не сможет удержаться от того, чтобы выключить на этом месте запись. Никто не сможет удержаться от того, чтобы выйти из комнаты, где ее включали. Когда рассказывают историю Кики, кто-нибудь обязательно припомнит, что судьи, слушавшие пленку, неделями не могли уснуть. Рассказывают и о том, как тошнило полицейских, когда они оформляли по форме рапорт об этой девятичасовой записи. Одни записывали то, что слышали, и плакали при этом, другие зажимали уши и кричали: “Хвати-и-ит!” Кики пытали и одновременно спрашивали, как он смог управлять всем этим. Выспрашивали имена, адреса, банковские счета. Но других внедренных агентов не было. Он все устроил один, с согласия некоторых своих руководителей и при поддержке одной маленькой мексиканской организации. Вся сила его операции под прикрытием была именно в том, что он действовал в одиночку. Но как раз те мексиканские полицейские, всего несколько человек, кто знал об этом, выдержавшие все испытания и проверки в течение многих лет, продались. И донесли информацию до Каро Кинтеро.
Сразу же сложилось впечатление, что в случившемся замешана мексиканская полиция. Из свидетельств выходило, что похищение было организовано при помощи полицейских, состоявших на содержании у Гвадалахарского картеля. Но Пинос, резиденция мексиканского президента, не делала ничего: не проводила расследований, не давала ответов. Любая попытка пресекалась