еще это странное слово, которым
Сегодня, всегда маята зовется.
Судя по сюжетам лирического нарратива и стилистике эклог, – да и по факту, – Силантьев совсем не похож на аркадского пастуха. Но в чем же преемственность этих стихов со своими формальными прототипами, коль даже сибирские пейзажи нарушают традиционные жанровые ожидания?
Вьюга петли слепые крутит.
И манит, манит, – метель, смерть ли…?
Впрочем, и Вергилий шел дальше Феокрита, внося в ландшафтно-климатический ареал Аркадии мантуанские краски. Но, конечно, локальные элементы еще не меняют философской сути эклоги. Жанровая оппозиция «otium – negotium» предстает у Силантьева как природа, противопоставленная ежедневной суете будней, которая элиминирует пороговые ощущения таких экзистенциальных ценностей как смерть, любовь, свобода, дом. При этом «природа» берется не в ее первобытном состоянии (natura naturans), а в «превращенной», как говорил Маркс, культурным сознанием форме. Это природа, отраженная в многовековом зеркале искусства со всеми его пристрастиями и художественными идеалами, и поведение человека в этом мире не бытовое, а, скорее, ритуальное. А потому «слово все прощает», потому оно «похоже на бога». Перефразируя известного философа К. Свасьяна, утверждающего «чем индивидуальнее, тем идентичнее», можно в створе логики этого высказывания прочесть и интимное признание И. Силантьева: «Нет никого. Ты один в мире». Иначе говоря, «В лесу становишься самим собою. До следующего вдоха, до зимнего леса». Но и в этой формуле не все так просто: «Чем глубже зачерпнуть, тем о́бщее всем и знакомее», – говорил Вяч. Иванов. О́бщее всем и, скажу, свободнее, потому что на глубине бытия человек предстает, как думали в средние века, in concreto, в проекте изначального замысла, потому здесь и зла нет и «жизнь легка» [бытует и другое мнение, ср. – «Тяжесть бытия» (Кокто)].
Вероятно, «итоговые» заключения по поводу эклог Силантьева могут показаться спорными, но это лишь доказывает, что художественный мир автора лишен инженерной линейности. Противоречия – нередко первый симптом глубины художника, поскольку трагическое миросозерцание скорее постигает сложность мира.
Вместе с тем, когда читаешь Силантьева, вспоминаешь утверждение одного парижанина, что поэт не вмещается ни в какие рамки, ни в какие регистры. В каком-то смысле он – беглец без удостоверения личности, без военного билета и, как искренний дебютант, мало озабочен поэтичностью. Точно так садовод не поливает розы духами.
Арам Асоян
Зима
Заячий след несложно петляет,
Ныряет в лог, выводит обратно.
Снег в январе сладок, горек.
А если его заберешь в ладони,
Жар доберется до самого сердца.
В комок сожмет, не сразу отпустит.
И воздух схватит пустое горло.
Железное солнце с прищуром безумца
Рубит тени потухших деревьев.
Но бесполезно, они все длиннее,
Путают, ловят холмы, уклоны.
Вверх забираться на лыжах непросто.
Наст к вечеру стынет и крепнет.
Руки правильнее ног в подъеме.
В