написать тебе несколько строчек. 6 часов утра, лошади готовы везти меня на линию – завтра кончаю все полевые работы.
Все невозможные трудности этих изысканий уже назади – все эти 60-верстные в день поездки верхом для рекогносцировки местности, без еды, без дорог, на полных рысях тряской лошади, все эти ночевки на мокром сене (сверху снег, снизу мокро), все эти косогоры, болота, утомление, доходившее до рвоты, – все назади. Не было еще таких изысканий и никогда не будет – в восемь дней 75 верст, каждый день, не переставая, то дождь, то мокрый снег, в слякоти, грязи и с сокращением на 75 в‹ерст› – 25 верст и 50 т‹ысяч› куб‹ических› с‹аженей› работ (было 100 т‹ысяч›).
Господь помог сделать славное дело. Это моя Ахал-Текинская экспедиция. Но я рванул здесь так, как только мог.
Господь спас меня от большой опасности. Моя лошадь опрокинулась через меня – как она меня не раздавила, я и теперь не знаю. Это было одно мгновение, когда я сознал, что лошадь упадет через голову (видала, как ребятишки опрокидываются?). Я успел сознать и перегнуться вправо, вследствие чего под нее попала только одна нога. Зато хватился левым боком и плечом со всего размаху о камень, – думал, не досчитаюсь ребер, – но все, слава богу, благополучно. Несколько дней только болела вся сторона.
Приеду к тебе, отслужим благодарственное молебствие. Теперь все это кончилось – я езжу на плетушке и завтра все кончаю в поле. Остаются поперечные профиля.
Буду в Самаре 15-го и через 10 дней к тебе, мое счастье.
Меня требуют чуть не каждый день из Самары – остаюсь глух, потому что иначе нельзя – надо кончить.
Пиши Самару, Управление.
Крепко целую тебя, деток, да хранит вас господь.
Твой верный муж Ника.
8
19 июня (1891 г., Колывань)
Счастье мое дорогое, Надюрка!
Ну вот я и в Колывани, осмотрел всю линию, знаю, куда и как идти, и завтра выступаю. Бог даст, в этом году все кончим, а я самое позднее выеду 1 сентября к тебе, мое счастье, если господь поможет.
Веду маленький дневник, который, когда тетрадь заполнится, вышлю тебе.
В общем Сибирь не производит никакого впечатления или, вернее, не производит того, какое привык связывать с понятием о Сибири. Всех этих черных и белых медведей, непроходимых дебрей, разных народностей в их национальных костюмах, оленей и пр. – ничего нет. Те же самарские места или Уфа – Златоустовские. Если лес, то порченый, – то рубленый, то опаленный, – а то полянки, больше с перелесками – береза, осина. Хлебопашество и земли сильные, без удобрения. Много полей. Возят хорошо, верст по 16 в час. Почтовые станции, вид городов, характер всей Сибири – Россия времен Николая Павловича. Вспоминается что-то далекое-далекое, смутное, с таким трудом вспоминаемое, что кажется другой раз, что просто во сне когда-нибудь видел или в какой-нибудь другой жизни.
Сибирь можно назвать царством казны. Казенный человек – все. Ему и книги в руки, и честь, и место: все остальное так что-то. Печать казны на всем. Это наружная, так сказать, Сибирь. Под этой первой оболочкой присматриваешься и видишь, что копошится