капели и обреченно удалилась в свою ледяную пещеру ждать следующего года. Мир, чуть шалея от такого подарка, тут же ответил буйной зеленью деревьев и суетливым щебетом птиц.
Шумный железнодорожный вокзал был усыпан разноликой массой людей, когда протяжный свист поезда известил о прибытии пассажирского состава из Минска. Послышался скрежет тормозных колодок, и вереница вагонов плавно остановилась возле грязного перрона. Встречающие тут же облепили выходы, высматривая в окнах знакомые лица. Люди, кто с ведрами и баулами, а кто и с цивильными чемоданами в руках, спускались из вагонов и тут же исчезали в радостно бурлящей толпе.
Из вагона спустилась пожилая женщина лет восьмидесяти. Крепко, насколько позволяли силы, прижимая к себе мешочек с жареными семечками и щурясь весеннему солнцу, старуха, стуча клюкой, засеменила в сторону парка. Отдыхая через каждые десять-пятнадцать шагов, она пробиралась сквозь толпу, поминутно извиняясь за свою неловкость и медлительность. Большой пассажирский состав, издав истошный гудок, дернулся и попятился назад.
Худая сгорбленная фигура, закутанная в выцветшую шаль, то тут, то там появляясь и исчезая в бушующем море людей, продвигалась к спасительному привокзальному парку.
Освободившись от цепких объятий толпы, старушка перекрестилась и пошла по крутой лестнице, ведущей к фонтану. Там, умывшись прохладной водой, она невольно залюбовалась рукотворным источником. Это был бронзовый постамент в виде сидящего среди разбросанных музыкальных инструментов и прикрывающего руками лицо дирижера.
Вода, брызжа тонкой струей из забитой лейки, стекала по его рукам, и казалось, что музыкант плачет неиссякаемым потоком слез. Задержав на мгновение взгляд на печальном дирижере, старушка поковыляла к своему месту под раскидистой липой, где она вот уже десять лет торговала семечками.
Подойдя к заветной скамейке, она привычно раскрыла свой мешочек и, встряхнув его пару раз, положила перед собой на землю. Крупные тугие семена сразу же заиграли на солнце матовым блеском. Старуха, улыбаясь тонкими губами, смотрела на это мерцание, которое уносило ее далеко в прошлое, в последнее счастливое воспоминание – лето 1941 года.
В тот день Анна, сидя в маленькой комнатушке, рассматривала старые фотографии. Падающий из распахнутых настежь окон свет яркого июньского солнца озарял ее морщинистые руки, любовно сжимающие дореволюционную фотокарточку, запечатлевшую ее еще юной девушкой. На фоне Смольного, где она училась в институте благородных девиц, фотограф поймал веселую стайку выпускниц. Пожелтевшее от времени изображение с тонкой надписью в уголке «Ст. ПЕТЕРБУРГСКАЯ ФОТОГРАФIЯ. Давингоф. 1917 год» уносило Анну в водоворот прошлого. Привитые еще со студенческих лет осанка и благородные манеры даже сейчас, на восьмом десятке, выдавали в ней аристократку голубых кровей.
Сидящая в пустой комнате Анна с умилением вспоминала годы своей учебы. Калейдоскопом мелькали в памяти образы прошлого. Вот стайка весело щебечущих сокурсниц в платьицах кофейного цвета с белыми коленкоровыми передниками сидит в кабинете, ожидая угрюмую и строгую классную даму. Приятные воспоминания прерываются неожиданно пронзающей все ее существо мыслью о ненавистном корсете из китового уса, который нещадно давил на ребра, не давая свободно вздохнуть. В вихре вальса кружит ее первая робкая любовь к молодому унтер-офицеру, которого видела лишь дважды в жизни на званых балах.
На следующей фотографии медосмотр в институте – забота о здоровье будущих старух. Дальше на снимке была запечатлена встреча с императором Николаем на выпускном экзамене Смольного института. Анна помнила, как император сидел с отрешенным видом и, погруженный в тягостные раздумья, не обращал внимания на глубокие реверансы бледных от страха институток. Тогда шел 1916 год, но память упрямо выдергивала из подсознания лишь приятные моменты, ретушируя все плохое, что случилось потом. Подумать только: тогда старый учитель невольно мог вогнать девушек в краску, просто читая «Онегина». Строки Пушкина:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет, —
тут же сопровождались тонкоголосым аханьем и хихиканьем.
Анна отложила фотографии и достала из лежащей рядом шкатулки свою особую гордость – фрейлинский знак. Это был темно-зеленый атласный бант – заботливо сохраненная частичка былого величия. Шифр по традиции доставался лучшим выпускницам Смольного института и в дальнейшем давал надежду стать одной из фрейлин свиты самой императрицы.
Когда-то на ленте красовался вензель императрицы из золота и бриллиантов, но молодой власти большевиков нужны были деньги. Тогда во время обыска угрюмый командир большевистского отряда уступил мольбам заплаканной девушки и, уходя, бросил оторванный бант на пол.
После революции и расстрела родителей Анна, помыкавшись по городам и весям, оказалась в глубинке, в одном из многочисленных колхозов, которые, как грибы после дождя, вырастали на руинах поместий.
На симпатичную девушку заглядывались все парни села, но свое неискушенное сердце Анна отдала молодому учителю из местной школы, где она преподавала в начальных классах.