и самостоятельного человека, не задумывавшегося о всякой сиюминутной политической ерунде, но живущего по совести, отчего в сердце его находилось место и любви, и отваге, и милосердию.
С авторитетом Пушкина Лев Абрамович вынужденно согласился, и если бы на этом Зиганшин заткнулся, все кончилось бы хорошо. Но нет, ему вдруг понадобилось сообщить, что он носит погоны, значит, слуга режима, а не его критик, и обязан выполнять приказы власти, нравятся они ему или нет. «Приказ – это святое! – заявил он. – Четкое исполнение дурного приказа приносит больше пользы, чем дурное исполнение хорошего». После этой пафосной сентенции за столом повеяло холодком, и Зиганшин почел за лучшее уйти сразу после чая, сославшись на детей.
Несколько дней Лев Абрамович избегал «слугу режима», но, увидев, как Зиганшин возвращается из леса, отрекомендовался страстным грибником и попросил в следующий раз взять его с собой.
«Ага, такой я дурак, тебе грибные места показывать», – хмыкнул Мстислав Юрьевич и повел соседа в рощицу, где, конечно, грибы попадались, но не чаще, чем в среднем по лесу.
Дед появился экипированный в старую полевую форму и с серьезным финским ножом за поясом. Он ловко пробирался через бурелом и обнаружил чрезвычайно острый глаз, находя грибы там, где Зиганшин и не подумал бы нагнуться.
К концу похода Лев Абрамович начал, кажется, что-то подозревать, а тут еще Юра возьми и ляпни: «А что мы в посадки не пошли, там же намного больше грибов!»
Мстислав Юрьевич отвел глаза. Самое ужасное, что он не мог даже попенять племяннику за длинный язык – официально Юра поступил как хороший и добрый мальчик.
Промямлив что-то невразумительное, что в посадки далеко и все бы сильно устали, Зиганшин раздраженно подумал, что истинный, природный грибник никогда не попросит собрата открыть свои тайные уголки, а если уж не сможет устоять, то с пониманием отнесется к невинному обману.
«Насшибал полную корзину и будь доволен!» – решил он и не стал обещать соседу экскурсию в посадки.
Но совесть его все же слегка пощипывала, особенно когда, проходя мимо соседского дома, он видел крышу, так прекрасно залатанную им самим. Мог бы быть в глазах Льва Абрамовича героем и полубогом, а стал солдафоном и жлобом…
Обычно Зиганшин мало волновался, что о нем думают люди, а тут почему-то хотелось исправиться, и он позвал деда с внучкой за черникой.
Сначала все складывалось прекрасно, он вывел соседей на действительно роскошный черничник, где росла не только крупная и обильная, но и по-настоящему сладкая ягода.
Фрида со Львом Абрамовичем пришли в восторг, и, казалось, все недоразумения забыты, но тут Зиганшин достал свой комбайн…
Это был конец! Все! Точка! Убей он сейчас олененка, он не пал бы ниже в глазах деда и внучки.
Фрида сказала, что куст черники растет двадцать лет не затем, чтобы Зиганшин содрал с него все листья в одну минуту, и робкий тихий голос не смягчил суровости ее слов.
Он пытался доказать, что комбайн