молчала все время – в такси, на вокзале, в электричке, слушая повисающие в пустоте рассказы Ильи.
– Вот так дела, – сказала однажды, и он запнулся, как будто налетел с разбега на стену.
Пустой вагон с полутемной желтизной скамей несло по рельсам, грохали на остановках двери, объявлял следующие станции магнитофонный голос неизвестно кому, дуло от окон – они ехали одни. Они мчались мимо пустых, заснеженных станций, в редких голых лесах. Унылые озера угадывались вдали.
Электричка оставила их, унося пустые вагоны еще дальше от города, и при желании можно было представить себе будущее: вот так лет через сто будут метаться по земле целые полчища транспорта строго по графику, точно в срок, водить их будут автоматы, которым и дела нет, куда и зачем они спешат – точно в срок. И люди будут вынуждены подлаживаться и привыкать жить строго по графику. И привыкнут.
Но разве можно привыкнуть, думал Илья, шагая следом за Наташей по темнеющей в снегу тропе, жить без стоп-кранов?
Снег ерзал под каблуками, от звезд и луны было столько света, что сосны давали четкую тень. За зеленой полосой начинался дачный поселок. Его строгая планировка также была навеяна кому-то будущим порядком и целесообразностью.
– Ты не жалеешь, что поехала? – спросил Илья.
Она шла впереди и как будто не слышала вопроса.
«Это же невежливо, миленькая, топчешь мою тень… Никому не хочу плохого, никому, никому, даже себе…»
Двухкомнатная дача строилась четыре года. Они ездили сюда с седым отцом, вначале неумелые, первое время через силу, а затем в азарте. Как хорошо было суметь сплотить пол! А дверные косяки? А струганное крылечко? Руки помнили все.
– Сейчас – сказал Илья, снимая ключ с гвоздика сбоку от двери (они долго мудрили с отцом, выискивая тайное место), – зажжем лампу, печь натопим, будем чай пить. Замерзла?
– Попробуй только что-нибудь себе позволить. Я сожгу всю эту деревню! – сказала вдруг Наташа, когда он открыл двери.
– Ты же знаешь, что я ничего себе не позволю, – тихо сказал Илья. Стало холодно, сумрачно, как на этой террасе, и Наташа, в нерешительности застывшая на крыльце, потеряла от этих слов всю свою таинственность. То, что она не разговаривала с ним всю дорогу, стало легко объяснимым и скучным.
– Проходи, – сказал он, зажигая спичку.
Теперь молчал и он, засветив керосиновую лампу, растапливая печь.
– Садись ближе к плите, согреешься.
Она продолжала стоять.
– Есть хочешь?
Она молчала.
– Могу я быть уверенным хотя бы, что ты не зарежешь меня ночью? – спросил он, сидя на корточках перед раскрытой дверцей печки и выпуская в нее уплывающий полосой дым от сигареты.
– Дай сигарету, – сказала она и решительно села к столу.
Он дал ей сигарету и зажег спичку, глядя сверху на ее лицо с опущенными густыми от туши ресницами.
– Можешь быть уверен, – сказала она, затянувшись по-женски, и бегло, холодно посмотрев на него.
– У