к заплоту, чтобы не упасть.
К его счастью, Егор Никифоров еще раз сказал ему «прощенья просим» и ушел со двора.
Иннокентий Антипович отер пот со своего лба, вошел в кухню, выпил большой ковш воды и медленно отправился в приисковую контору.
– Боже мой! – говорил он сам себе дорогой. – Что же теперь будет? Егор заметит, что его ружье разряжено и, значит, кто-нибудь им пользовался. Он заподозрит, будет об этом говорить, наведет на след. Полиция придет сюда… Надо будет все это чем-нибудь объяснить… А он, он хочет покончить с собою! Что мне делать? Боже, вразуми, что мне делать!
Эти роковые думы прервал посланный из конторы рабочий, обратившийся к Иннокентию Антиповичу с каким-то деловым вопросом.
Петр Иннокентьевич по уходе Гладких взял большой лист бумаги и стал быстро писать.
Он писал род завещания. Мысль о необходимости самоубийства еще не совсем покинула его.
Егор Никифоров, между тем, направился к поселку и вскоре дошел до своей избы. С легкой руки Петра Иннокентьевича и благодаря своей жене Арине, он жил зажиточно и в избе было чисто и уютно. Изба состояла из трех комнат. Убранство ее было тоже, что у всех зажиточных крестьян. Те же беленые стены с видами Афонских гор и другими «божественными картинками», с портретами государя и государыни и других членов императорской фамилии, без которых немыслим ни один дом сибирского крестьянина, боготворящего своего царя-батюшку; та же старинная мебель, иногда даже красного дерева; диваны с деревянными лакированными спинками, небольшое простеночное зеркало в раме и неприменно старинный буфет со стеклами затейливого устройства, точно перевезенный из деревенского дома «старосветского» помещика и Бог весть какими судьбами попавший в далекие сибирские палестины.
Войдя к себе, Егор поставил ружье в угол, бросил шапку на диван и сел на первый попавшийся стул. Он не мог более от волнения и усталости стоять на ногах.
– Хорош, нечего сказать, – встретила его упреками жена, болезненная, но все еще красивая, рослая женщина, с большими голубыми глазами, одетая в ситцевое платье – в Сибири крестьянки почти не носят сарафанов, – ишь, шары[6] как налил, всю ночь пропьянствовал, винищем на версту разит.
– Ну, пошла, поехала! – махнул рукою Егор и, встав с места, направился в заднюю комнату, где стояла кровать.
– Посмотри-ка на себя в зеркало, как ты выглядишь, – продолжала она. – Твое платье, твоя борода и даже твои волосы – все в пыли…
– Этой дряни, я думаю, довольно по дороге! – остановился он, обернувшись к жене.
– Ты весь всклоченный, бледный, растерянный.
– Я очень устал…
– Вольно шляться без толку… Ничего и домой не принес.
– Я не охотился, – ответил Егор и рассказал жене, что выпив лишнее у мельника, на дороге почувствовал себя худо, прилег и заснул на вольном воздухе, а затем зашел в высокий дом взять вещи, которые предназначались Арине Марьей Петровной, но не застал ее, так как она совершенно неожиданно уехала в Томск к больной подруге.
– Ахти, беда какая! – воскликнула