у него был какой надо – внимательный и, кажется, даже оторопевший.
Лидина решила не тратить времени попусту. Чему быть – того не миновать. И – бесшабашно, как головой в омут:
– Знаете что? Уедем отсюда. К черту ужин. Пускай сплетничают, мне все равно.
Если Фандорин и колебался, то не более чем мгновение. Глаза сверкнули металлическим блеском, голос прозвучал сдавленно:
– Что ж, едем.
По дороге на Остоженку он вел себя непонятно. Руку не сжимал, поцеловать не пытался, даже не разговаривал.
Гликерия Романовна тоже молчала, пытаясь сообразить, как лучше себя вести с этим странным человеком.
И отчего это он так напряжен? Губы плотно сжаты, не сводит глаз с извозчика.
О, да в этом омуте, кажется, черти водятся! Она ощутила внутри сладкое замирание и рассердилась на себя: не бабься, это тебе не романтическое приключение, нужно Васю спасать.
В подъезде Фандорин повел себя еще удивительней.
Пропустил даму вперед, но сам вошел не сразу, а после паузы и как-то очень уж стремительно, чуть ли не прыжком.
По лестнице взбежал первым, руку при этом держал в кармане пальто.
А может быть, он того, испугалась вдруг Лидина. Как теперь говорят, с кукареку в голове?
Но отступать было поздно.
Она открыла дверь ключом.
Фандорин отстранил ее и скакнул вперед. Развернулся, прижался спиной к стене прихожей. Быстро повел взглядом влево, вправо, наверх.
В руке у него чернел непонятно откуда взявшийся маленький пистолет.
– Что это с вами? – воскликнула не на шутку перепугавшаяся Гликерия Романовна. Сумасшедший следователь спросил:
– Ну и где же он?
– Кто?
– Ваш любовник. Или начальник. Право, уж не знаю, в каких вы с ним отношениях.
– О ком вы говорите? – в панике пролепетала Лидина. – Я не пони…
– О том, чье задание вы исполняете, – нетерпеливо перебил Фандорин, прислушиваясь. – Штабс-капитан, ваш попутчик. Ведь это он велел вам меня сюда заманить. Но в квартире его нет, я бы почувствовал. Где же он?
Она вскинула руку к груди. Знает, все знает! Но откуда?
– Вася мне не любовник, – скороговоркой сказала она, не столько осознав, сколько почувствовав, что сейчас нужно говорить правду. – Он мой друг, и я действительно хочу ему помочь. Где он – не спрашивайте, этого я вам не скажу. Эраст Петрович, милый, я хочу просить вас о милосердии!
– О чем?!
– О милосердии! Человек совершил оплошность. Пускай с вашей военной точки зрения она считается преступлением, но это всего лишь рассеянность! Разве можно за рассеянность карать так строго?
Брюнет наморщил лоб, пистолет сунул в карман.
– Что-то я не п-пойму… О ком вы говорите?
– Да о нем, о нем! О Васе Рыбникове! Ну, потерял он этот ваш чертеж, так что же теперь, губить хорошего человека? Ведь это чудовищно! Война через месяц или через полгода кончится, а ему на каторгу? Или того хуже? Это не по-человечески, не по-христиански,