в высшей степени тонкий инструмент, деликатный, мощный и чувствительный. Но столярное ремесло губительно для рук – эта неприятная истина открылась мне во время работы в мастерской. Зазевавшись при изготовлении обода, я сделал одно неверное движение резцом – и мою левую руку рассек глубокий порез. Помню, я остолбенел при виде темной крови, толчками выбрасываемой из раны и стекающей по запястью до самого локтя. Сведенные судорогой пальцы сделались похожими на когти ястреба. Бывалых работников, оказавшихся рядом, такая травма не испугала; сохраняя присутствие духа, они споро наложили мне жгут и снарядили телегу, чтобы отправить меня в больницу. Две недели я ходил с повязкой. Но страшнее, чем кровь, боль и временная утрата легкости движений, было другое: меня обуял страх, что рука, даже после заживления раны, так и останется безнадежно искалеченной и ни на что не годной. Со временем стало ясно, что эта опасность миновала. Я испытал немало треволнений, пока рука плохо гнулась и почти не слушалась, но сухожилия и мышцы в конце концов разработались, края раны срослись как положено, и через два месяца я вернулся к прежней жизни.
Однако этот случай стал мне уроком. В те годы престидижитация была для меня всего лишь увлечением. Я еще не выступал перед публикой и даже не развлекал мастеровых, как это делал Роберт Нунэн. Все мое искусство сводилось к монотонным упражнениям перед высоким, в человеческий рост, зеркалом. Но это увлечение захватило меня целиком, переросло в страсть и грозило сделаться наваждением. Мог ли я подвергать себя риску получить травму?
Вот так и вышло, что рассеченная ладонь стала еще одной вехой моей жизни, потому что она определила для меня главенствующие цели. Прежде я был подмастерьем, который в свободное время баловался фокусами, а после того случая стал начинающим фокусником, для которого нет преград. Кому-то это могло показаться пустой забавой, но удержать в ладони спрятанную карту, исподволь выудить из фетрового мешочка бильярдный шар или незаметно сунуть одолженную у зрителя пятифунтовую банкноту в заготовленный апельсин стало для меня важнее, чем смастерить тележное колесо по заказу трактирщика.
В этом я себе не признавался! Как же так? Не рискую ли я зайти слишком далеко? Больше не напишу ни слова, пока не уточню!
Ну вот, мы посоветовались и приняли решение не останавливаться. Стало быть, продолжаю? Договорились. Я могу писать то, что сочту нужным, а я могу добавлять к этому все, что сочту нужным. В мои планы не входило писать ничего такого, на что я не дал бы согласия; именно то, что не вызывает разногласий, я и буду подробно описывать, а я потом перечту. Прошу прощения, если я думал, что я меня обманывал; так выходило без злого умысла.
Несколько раз перечел эти записки и, смею предположить, разобрался, к чему веду речь. Моя реакция была вызвана крайним удивлением. Теперь я немного успокоился и вижу, что пока еще не вышел за пределы допустимого.
Но сколь многое осталось без внимания! Полагаю,