звонок. Я поднял трубку:
– Алло?
На том конце провода раздался вздох, потом тяжелый прерывающийся голос, в котором я не сразу узнал голос человека, который считается моим отцом. И который на самом деле отец вот этому телу, в которое я всажен так накрепко.
– Это я… Ты свободен сейчас?
– Да, в какой-то мере, – ответил я. – А что случилось?
– С Джоем совсем худо… Уже никакие таблетки не помогают… Я сам не сплю, лежу с ним рядом. У него слезы бегут, бегут… Он все понимает.
Я сказал с неловкостью:
– Отец, ты мучаешь не только себя, но и свою собаку. Пора принять решение. Ну, решись наконец!
После паузы раздался снова вздох, а голос, в котором дрожали слезы, упал до шепота:
– Уже… Потому и звоню. Приезжай, я сам не смогу.
Я поколебался. Пес у отца едва не такой же старый, как он сам. Дряхлый и облезлый, со слезящимися глазами, но сейчас дело не в собаке, страдает этот человек.
– Через полчаса буду у тебя.
Дверь отцовской квартиры такая же старая, обшарпанная, особенно если пройти, как я прошел, мимо сверкающих дверей соседей: бронированных, отделанных дорогой имитацией под дерево.
Отец открыл дверь раньше чем я дотронулся до кнопки звонка. С желтым изможденным лицом, осунувшийся, словно всю ночь стоял под проливным дождем, глаза воспаленные, а под ними темные мешки, похожие на изношенные сети для ловли рыбы.
– Что ты с собой делаешь, – сказал я с сердцем.
– Джой…
– Пойдем, – оборвал я.
Отец закрыл за мной дверь, что-то говорил, оправдываясь, я прошел на кухню. Середину занимал старый вытертый коврик, а на нем на боку лежал, вытянув лапы, Джой. Он показался дряхлым настолько, что я принял бы его за скомканный мешок из старой дерюги, потерявший цвет и форму.
Завидев меня, старый пес слабо шевельнул хвостом. На морде, по-старчески особенно выразительной, появилось что-то вроде слабой виноватой улыбки. Глаза были выцветшие от старости, блеклые, полуслепые. Он и узнал меня скорее всего по запаху, хотя вряд ли его нос чувствовал хоть вполовину так, как раньше.
Я присел на корточки, осторожно погладил по лобастой голове. Он лизнул пальцы, для этого ему пришлось шевельнуть головой, я слышал, как заскрипели шейные позвонки. Он не дернулся, но в собачьих глазах от боли выступили слезы, побежали по морде.
Кто-то сказал однажды, что нет ничего более трогательного, чем больное животное: оно переносит страдания с такой тихой и грустной покорностью, но больное животное еще можно вылечить, но не Джоя…
В груди у меня стиснулось, я почувствовал, что внезапно защипало и в моих глазах. Бережно погладил, прижимая ему голову, не давая шевелиться, он все порывался лизать мне ладонь. В его торопливых движениях были стыд и просьба извинить, что не вскочил от счастья, что так ослабел. Я сказал с ласковой мужской грубоватостью:
– Лежи-лежи! Мы любим тебя и таким, лежачим.
Сзади тяжело зашаркало. Я