обыкновенно в иезуитскую школу, плетку на кафедре заменяет казацкая нагайка, а в высших классах, в случае надобности, то же дело исправляет шпанская трость. Чем выше класс, тем больше и число ударов: в низшем классе обходятся каким-нибудь десятком, в старшем никак не меньше, как полусотнею горячих. Зато, ваше величество, полюбуйтесь-ка: что у нас все за отборные молодцы! – закончил хозяин, указывая рукою на сидевшую за столом мужскую молодежь.
– Да, уж мы постоим за себя! – подхватил пан Тарло, дугою выгибая грудь и молодцевато озираясь на дам. – По себе скажу: всякий из нас тут испытал на горбе своем не одну тысячу плетей (само собою – на ковре, добавил он в скобках); но, как от плодотворного дождя, мы оттого только краше расцветали, мужали и плотью, и духом. Безграничное повиновение старшим и требование столь же безграничного повиновения от младших сделались нашей второй натурой. Иного человека в душе я, может, и презираю, ненавижу: но он чином выше меня – и я его покорный раб, улыбаюсь ему, говорю ему непринужденно и плавно любезности, которые ничего собственно не значат, ни к чему меня не обязывают, а все же ему лестны и приятны: коли нужно – обнимаю его колена, лобызаю руки, целую его в плечо, в уста… Зато, если ближний ниже меня, да успел еще навлечь на себя мою немилость, – горе ему! Я сброшу с себя мирную личину, выступлю истинным польским рыцарем – и нет ему пощады! Вот этим-то высшим воспитанием, ваше величество, мы, поляки, опередили ваших соотечественников, и все-то, как справедливо заметила наша светлейшая хозяйка, – заключил пан Тарло с рыцарским поклоном в сторону последней, – все только благодаря нашей латинской церкви!
Царевич, покусывая губу, терпеливо выслушал панегирик польскому рыцарству и латинской церкви.
– А сами вы, пане, позвольте узнать: по рождению поляк, или русский? – спросил он.
– По рождению, ваше величество, пан Тарло, пожалуй, русский, как и мы, Вишневецкие, – вступился тут князь Константин, видя, что запальчивый пан Тарло опять запетушился, – но польским воспитанием нашим мы гордимся, как гордимся и нашей единственной верой.
– Ты, любезный брат, говоришь это, конечно, только от себя? – возразил князь Адам. – Потому что хотя мы оба с тобой воспитаны в польском духе, но я до сей поры еще, слава Богу, не изменил вере отцов…
– Прошу тебя, брат Адам, по вопросам веры не распространяться в моем доме! – резко оборвал его хозяин, и пылавшие гневом глаза, налившиеся на лбу его жилы ясно говорили, что достаточно брату его сказать еще одно слово, чтобы между ними разыгралась бурная сцена.
Князь Адам, признавая авторитет хозяина и старшего брата, умолк и на весь вечер стушевался. Царевич, желая отвлечь общее внимание от двух братьев, обратился к присутствующим дамам:
– А смею ли спросить, пани, как воспитывается у вас в Польше нежный пол? У нас, на Руси, боярышни, что цветы в теплице, весь век свой томятся в своих светелках «за тридевятью замочками, за тридесятью сторожочками», как в песнях наших поется. У вас же, поляков, сколько