репортера римской «Трибуны» dottore Balanzoni, вам не совсем безызвестно?
– Слышал, – холодно отвечал профессор. – Чему я обязан честью видеть вас, signore dottore?
– Во-первых, я счел долгом от имени всей нашей отечественной печати принести вам искреннее поздравление с вашей удивительной находкой!
Скарамуцциа принял недоумевающий вид.
– Я вас не понимаю, сеньор. О какой такой находке говорите вы?
Гость с приятельской фамильярностью хлопнул его по колену. Bello, bellisimo![8] Кого вы вздумали морочит? Коли вес Неаполь толкует теперь только о вашем помпейце, так как же мне-то, первому репортеру, не знать о нем? Но что пока известно еще очень немногим – это то, что вы его оживили.
– С чего вы взяли? Неужели Антонио…
– Нет, Антонио ваш, я должен отдать ему честь, нем, как рыба, – с тонкой усмешкой отвечал репортер. – Но отчего же вы сами сейчас так испугались? Что значили ваши слова: «Неужели Антонио?..» Если бы оживление не удалось, то восклицание это не имело бы смысла… Погодите же, куда вы! – вскричал он, удерживая за полу профессора, который вскочил с места. – Ведь помпеец ваш спит; стало быть, вам некуда торопиться.
– Почем вы знаете: спит он или нет?
– Наверное, спит: иначе вы не оставили бы его одного. Только напрасно вы его с первого же раза так основательно напоили.
– Напоил?
– Ну, да, потому что без крепкого вина его, очевидно, сразу бы опять не укачало.
– Ну, Lacrymae Christi вовсе не так уже крепко…
– Однако, в таком количестве!
– В каком количестве? Одна рюмка и ребенку не повредит; а он взрослый мужчина…
– Да ведь с непривычки и почти натощак…
– Как врач, я руководился строгими правилами гигиены, и более полудюжины устриц, поверьте мне, я не смел ему дать.
– Не знаю, как и благодарить вас, signore direttore! – сказал Баланцони, с притворною сердечностью потрясая обе руки ученого. – Благодаря вашей любезной сообщительности, мой завтрашний фельетон, можно сказать, готов: воскрешение из мертвых – раз; рюмка Lacrymae Christi – два; полдюжины устриц – три; сон – четыре… А уж мое дело, фельетониста, разукрасить эти данные подходящими арабесками.
– Maledetto![9] – пробормотал про себя Скарамуцциа.
– Но скажите, signore direttore, – продолжал репортер: – к чему вы делаете из вашего помпейца какой-то секрет?
– Я возвратил его к жизни; значит…
– Значит, можете и распоряжаться им, как вашею собственностью? В наш просвещенный век, слава Богу, свобода личности вполне ограждена, и сам помпеец ваш первый запротестует против вашего самоуправства с ним!
– Личная свобода человека вообще, конечно, священна, – отвечал профессор, морщась и нетерпеливо потопывая по ковру ногой; – по, не касаясь теперь вопроса о том, может ли такой выходец с того света почитаться равноправным с нами, современными людьми, – не следует забывать, что он страшно отощал, и что на первое время для правильного откармливания его нужен безусловный покой.
– На первое время –