– им?
– Поэтам, Алексей Максимыч. Из Лефа, то есть из Левого фронта. ПеПеКрю говорил, что там этих поэтов – пруд пруди. Иные читать-то едва научились.
– Ну а дальше-то что?
– Дальше? Дальше вот что: «Горько думать им о Горьком-эмигранте. Оправдайтесь, гряньте! Я знаю – Вас ценит и власть и партия. Вам дали б всё – от любви до квартир. Прозаики сели пред Вами на парте б: – Учи! Верти!» А тут вот еще, – заторопилась Тимоша, видя растущее неудовольствие на лице свекра: «Алексей Максимыч, из-за Ваших стекол виден Вам еще парящий сокол? Или с Вами начали дружить по саду ползущие ужи?»
– Хватит, ангел мой! Хватит! И это – стихи? По слову в каждой строке. Но вот что удивительно – талантлив безмерно. А на что тратит свой талант? Уму непостижимо.
– А вот письмо от Андреевой… – протянула конверт Алексею Максимовичу Тимоша, с любопытством заглядывая в его глаза, прикрытые лохматыми бровями.
– Дай-ка, сам прочту, – буркнул Горький, чуть ли не вырвав конверт из руки снохи.
Письмо было коротким. В основном о трудностях работы в Берлине. Ничего особенного. Впрочем, ожидать чего-то особенного и не приходится: вся переписка идет через наркомат иностранных дел, а там сидят специальные человеки, которые даже намек на крамолу не пропустят. Но несколько строк, ради которых, может быть, и писалось это письмо, Алексей Максимович прочитал дважды: «Милый, милый Леша, вспомни обо мне как-нибудь в хорошую минуту, глядя на море или на небо звездное, когда оно бархатное, и знай, что я тебя крепко, преданно люблю с великой верой в тебя и ничего, кроме хорошего, не хочу помнить».
Прочитав, Алексей Максимович тяжело поднялся, подошел к барьеру террасы и несколько минут стоял, вглядываясь в синюю даль, ничего не видя из-за слез, застилающих глаза.
Издали послышался надсадный шум автомобильного мотора, лающие звуки клаксона. Узкая улочка, на которой разъехаться невозможно, извилисто карабкается вверх, где, прижавшись к скале, стоит вилла, снимаемая Горьким, ставшая домом для нескольких беглецов из России.
– Ладно, на сегодня хватит, – махнул он рукой, вытерев глаза платком и высморкавшись в него же. – Похоже, наши едут. Пойдем встречать. Варвара уж и ворота отворила, – добавил он, услыхав скрип и визг не смазываемых петель.
Они спустились во двор.
Автомобиль, хрипя и дергаясь, въезжал в распахнутые ворота.
С задних сидений махали руками и сконфуженно улыбались Екатерина Павловна и незнакомая женщина. На обеих белые платья и соломенные шляпы с искусственными цветами.
Алексей Максимович протянул руку бывшей жене, помогая ей выйти из автомобиля, и, все еще находясь под впечатлением письма Андреевой, трижды расцеловал ее в щеки, приговаривая:
– Рад, душевно рад видеть тебя, Катюша… Ты все такая же – годы тебя не берут… – и повернулся к женщине, продолжающей улыбаться из-под шляпы, закрывающей большую часть ее лица.
– Не узнаешь? – спросила Екатерина Павловна. – А-я-яй! Это же Олимпиада Дмитриевна Черткова! Сам же звал ее… Помоги ж ей выбраться из